Варлам шаламов колымские рассказы краткое содержание. Шоковая терапия

Сюжет рассказов В. Шаламова - тягостное описание тюремного и лагерного быта заключенных советского ГУЛАГа, их похожих одна на другую трагических судеб, в которых властвуют случай, беспощадный или милостивый, помощник или убийца, произвол начальников и блатных. Голод и его судорожное насыщение, измождение, мучительное умирание, медленное и почти столь же мучительное выздоровление, нравственное унижение и нравственная деградация - вот что находится постоянно в центре внимания писателя.

НАДГРОБНОЕ СЛОВО Автор вспоминает по именам своих товарищей по лагерям. Вызывая в памяти скорбный мартиролог, он рассказывает, кто и как умер, кто и как мучился, кто и на что надеялся, кто и как себя вел в этом Освенциме без печей, как называл Шаламов колымские лагеря. Мало кому удалось выжить, мало кому удалось выстоять и остаться нравственно несломленным. ЖИТИЕ ИНЖЕНЕРА КИПРЕЕВА Никого не предавший и не продавший, автор говорит, что выработал для себя формулу активной защиты своего существования: человек только тогда может считать себя человеком и выстоять, если в любой момент готов покончить с собой, готов к смерти. Однако позднее он понимает, что только построил себе удобное убежище, потому что неизвестно, каким ты будешь в решающую минуту, хватит ли у тебя просто физических сил, а не только душевных. Арестованный в 1938 г. инженер-физик Кипреев не только выдержал избиение на допросе, но даже кинулся на следователя, после чего был посажен в карцер. Однако от него все равно добиваются подписи под ложными показаниями, припугнув арестом жены. Тем не менее Кипреев продолжал доказывать себе и другим, что он человек, а не раб, какими являются все заключенные. Благодаря своему таланту (он изобрел способ восстановления перегоревших электрических лампочек, починил рентгеновский аппарат), ему удается избегать самых тяжелых работ, однако далеко не всегда. Он чудом остается в живых, но нравственное потрясение остается в нем навсегда.

НА ПРЕДСТАВКУ Лагерное растление, свидетельствует Шаламов, в большей или меньшей степени касалось всех и происходило в самых разных формах. Двое блатных играют в карты. Один из них проигрывается в пух и просит играть на «представку», то есть в долг. В какой-то момент, раззадоренный игрой, он неожиданно приказывает обычному заключенному из интеллигентов, случайно оказавшемуся среди зрителей их игры, отдать шерстяной свитер. Тот отказывается, и тогда кто-то из блатных «кончает» его, а свитер все равно достается блатарю.

НОЧЬЮ Двое заключенных крадутся к могиле, где утром было захоронено тело их умершего товарища, и снимают с мертвеца белье, чтобы назавтра продать или поменять на хлеб или табак. Первоначальная брезгливость к снятой одежде сменяется приятной мыслью, что завтра они, возможно, смогут чуть больше поесть и даже покурить.

ОДИНОЧНЫЙ ЗАМЕР Лагерный труд, однозначно определяемый Шаламовым как рабский, для писателя - форма того же растления. Доходяга-заключен ный не способен дать процентную норму, поэтому труд становится пыткой и медленным умерщвлением. Зек Дугаев постепенно слабеет, не выдерживая шестнадцатичасового рабочего дня. Он возит, кайлит, сыплет, опять возит и опять кайлит, а вечером является смотритель и замеряет рулеткой сделанное Дугаевым. Названная цифра - 25 процентов - кажется Дугаеву очень большой, у него ноют икры, нестерпимо болят руки, плечи, голова, он даже потерял чувство голода. Чуть позже его вызывают к следователю, который задает привычные вопросы: имя, фамилия, статья, срок. А через день солдаты уводят Дугаева к глухому месту, огороженному высоким забором с колючей проволокой, откуда по ночам доносится стрекотание тракторов. Дугаев догадывается, зачем его сюда доставили и что жизнь его кончена. И он сожалеет лишь о том, что напрасно промучился последний день.

ШЕРРИ БРЕНДИ Умирает заключенный-поэт, которого называли первым русским поэтом двадцатого века. Он лежит в темной глубине нижнего ряда сплошных двухэтажных нар. Он умирает долго. Иногда приходит какая-нибудь мысль - например, что у него украли хлеб, который он положил под голову, и это так страшно, что он готов ругаться, драться, искать... Но сил для этого у него уже нет, да и мысль о хлебе тоже слабеет. Когда ему вкладывают в руку суточную пайку, он изо всех сил прижимает хлеб ко рту, сосет его, пытается рвать и грызть цинготными шатающимися зубами. Когда он умирает, его еще два аня не списывают, и изобретательным соседям удается при раздаче получать хлеб на мертвеца как на живого: они делают так, что тот, как кукла-марионетка, поднимает руку. ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ Заключенный Мерзляков, человек крупного телосложения, оказавшись на общих работах, чувствует, что постепенно сдает. Однажды он падает, не может сразу встать и отказывается тащить бревно. Его избивают сначала свои, потом конвоиры, в лагерь его приносят - у него сломано ребро и боли в пояснице. И хотя боли быстро прошли, а ребро срослось, Мерзляков продолжает жаловаться и делает вид, что не может разогнуться, стремясь любой ценой оттянуть выписку на работу. Его отправляют в центральную больницу, в хирургическое отделение, а оттуда для исследования в нервное. У него есть шанс быть актированным, то есть списанным по болезни на волю. Вспоминая прииск, щемящий холод, миску пустого супчику, который он выпивал, даже не пользуясь ложкой, он концентрирует всю свою волю, чтобы не быть уличенным в обмане и отправленным на штрафной прииск. Однако и врач Петр Иванович, сам в прошлом заключенный, попался не промах. Профессиональное вытесняет в нем человеческое. Большую часть своего времени он тратит именно на разоблачение симулянтов. Это тешит его самолюбие: он отличный специалист и гордится тем, что сохранил свою квалификацию, несмотря на год общих работ. Он сразу понимает, что Мерзляков - симулянт, и предвкушает театральный эффект нового разоблачения. Сначала врач делает ему рауш-наркоз, во время которого тело Мерзлякова удается разогнуть, а еще через неделю процедуру так называемой шоковой терапии, действие которой подобно приступу буйного сумасшествия или эпилептическому припадку. После нее заключенный сам просится на выписку.

ТИФОЗНЫЙ КАРАНТИН Заключенный Андреев, заболев тифом, попадает в карантин. По сравнению с общими работами на приисках положение больного дает шанс выжить, на что герой почти уже не надеялся. И тогда он решает всеми правдами и неправдами как можно дольше задержаться здесь, в транзитке, а там, быть может, его уже не направят в золотые забои, где голод, побои и смерть. На перекличке перед очередной отправкой на работы тех, кто считается выздоровевшим, Андреев не откликается, и таким образом ему довольно долго удается скрываться. Транзитка постепенно пустеет, очередь наконец доходит также и до Андреева. Но теперь ему кажется, что он выиграл свою битву за жизнь, что теперь-то тайга насытилась и если будут отправки, то только на ближние, местные командировки. Однако когда грузовик с отобранной группой заключенных, которым неожиданно выдали зимнее обмундирование, минует черту, отделяющую ближние командировки от дальних, он с внутренним содроганием понимает, что судьба жестоко посмеялась над ним.

АНЕВРИЗМА АОРТЫ Болезнь (а изможденное состояние заключенных-«доходяг» вполне равносильно тяжелой болезни, хотя официально и не считалось таковой) и больница - в рассказах Шаламова непременный атрибут сюжетики. В больницу попадает заключенная Екатерина Гловацкая. Красавица, она сразу приглянулась дежурному врачу Зайцеву, и хотя он знает, что она в близких отношениях с его знакомым, заключенным Подшиваловым, руководителем кружка художественной самодеятельности, («крепостного театра», как шутит начальник больницы), ничто не мешает ему в свою очередь попытать счастья. Начинает он, как обычно, с медицинского обследования Гловацкой, с прослушивания сердца, но его мужская заинтересованность быстро сменяется сугубо врачебной озабоченностью. Он находит у Гловацкой аневризму аорты - болезнь, при которой любое неосторожное движение может вызвать смертельный исход. Начальство, взявшее за неписаное правило разлучать любовников, уже однажды отправило Гловацкую на штрафной женский прииск. И теперь, после рапорта врача об опасной болезни заключенной, начальник больницы уверен, что это не что иное, как происки все того же Подшивалова, пытающегося задержать любовницу. Гловацкую выписывают, однако уже при погрузке в машину случается то, о чем предупреждал доктор Зайцев, - она умирает.

Нужно скачать сочиненение? Жми и сохраняй - » Колымские рассказы, в сокращении . И в закладках появилось готовое сочинение.

Вот почему повествование в «Колымских рассказах» фиксирует самые простые, примитивно простые вещи. Детали отбираются скупо, подвергаясь жесткому отбору – они передают только основное, жизненно важное. Чувства многих героев Шаламова притуплены.

"Градусника рабочим не показывали, да это было и не нужно - выходить на работу приходилось в любые градусы. К тому же старожилы почти точно определяли мороз без градусника: если стоит морозный туман, значит, на улице сорок градусов ниже нуля; если воздух при дыхании выходит с шумом, но дышать еще не трудно - значит, сорок пять градусов; если дыхание шумно и заметна одышка - пятьдесят градусов. Свыше пятидесяти пяти градусов - плевок замерзает на лету. Плевки замерзали на лету уже две недели". ("Плотники", 1954").

Может показаться, что душевная жизнь героев Шаламова тоже примитивна, что человек, потерявший связь со своим прошлым, не может не потерять себя и перестает быть сложной многогранной личностью. Однако это не так. Присмотритесь к герою рассказа «Кант». В жизни для него как будто ничего не осталось. И вдруг оказывается, что он смотрит на мир взглядом художника. Иначе он не смог бы так тонко воспринимать и описывать явления окружающего мира.

Проза Шаламова передает чувства героев, их сложные переходы; повествователь и герои «Колымских рассказов» постоянно размышляют о своей жизни. Интересно, что этот самоанализ воспринимается не как художественный прием Шаламова, а как естественная потребность развитого человеческого сознания осмыслять происходящее. Вот как объясняет повествователь рассказа «Дождь» природу поисков ответов на, как он сам пишет, «звездные» вопросы: «Вот так, перемешивая в мозгу "звездные" вопросы и мелочи, я ждал, вымокший до нитки, но спокойный. Были ли эти рассуждения некой тренировкой мозга? Ни в коем случае. Все это было естественно, это была жизнь. Я понимал, что тело, а значит, и клетки мозга получают питание недостаточное, мозг мой давно уже на голодном пайке и что это неминуемо скажется сумасшествием, ранним склерозом или как-нибудь еще... И мне весело было думать, что я не доживу, не успею дожить до склероза. Лил дождь».

Такой самоанализ одновременно оказывается и способом сохранения собственного интеллекта, а нередко и основой философского осмысления законов человеческого существования; он позволяет открыть в человеке такое, о чем можно говорить только в патетическом стиле. К своему удивлению, читатель, уже привыкший к лаконизму прозы Шаламова, находит в ней и такой стиль патетический стиль.

В самые страшные, трагические моменты, когда человек вынужден задумываться над тем, чтобы покалечить себя для того, чтобы спасти свою жизнь, герой рассказа «Дождь» вспоминает о великой, божественной сущности человека, о его красоте и физической силе: «Именно в это время я стал понимать суть великого инстинкта жизни – того самого качества, которым наделен в высшей степени человек» или «…я понял самое главное, что человек стал человеком не потому, что он божье созданье, и не потому, что у него удивительный большой палец на каждой руке. А потому, что был он {физически} крепче, выносливее всех животных, а позднее потому, что заставил свое духовное начало успешно служить началу физическому».

Размышляя о сущности и силе человека, Шаламов ставит себя в один ряд с другими русскими литераторами, писавшими на эту тему. Его слова вполне можно поставить рядом со знаменитым высказыванием Горького: «Человек – это звучит гордо!». Не случайно, рассказывая о своей затее сломать себе ногу, рассказчик вспоминает о «русском поэте»: «Из этой тяжести недоброй я думал создать нечто прекрасное – по словам русского поэта. Я думал спасти свою жизнь, сломав себе ногу. Воистину это было прекрасное намерение, явление вполне эстетического рода. Камень должен был рухнуть и раздробить мне ногу. И я – навеки инвалид!»

Если вы прочитаете стихотворение «Notre Dame», то найдете там образ «недоброй тяжести», правда, у Мандельштама этот образ имеет совсем другое значение – это материал, из которого создаются стихи; т. е. слова. Поэту трудно работать со словом, вот Мандельштам и говорит о «тяжести недоброй». Конечно, «недобрая» тяжесть, о которой думает герой Шаламова совсем другого свойства, но то, что этот герой вспоминает стихи Мандельштама – помнит их в аду ГУЛАГа – чрезвычайно важно.

Скупость повествования и насыщенность размышлениями заставляют воспринимать прозу Шаламова не как художественную, а как документальную или мемуарную. И все же перед нами изысканная художественная проза.

«Одиночный замер»

"Одиночный замер" - короткий рассказ об одном дне жизни арестанта Дугаева – последнем дне его жизни. Вернее, рассказ начинается с описания того, что произошло накануне этого последнего дня: "Вечером, сматывая рулетку, смотритель сказал, что Дугаев получит на следующий день одиночный замер". Эта фраза заключает в себе экспозицию, своеобразный пролог к рассказу. Она уже содержит сюжет всего рассказа в свернутом виде, предсказывает ход развития этого сюжета.

Впрочем, что предвещает герою «одиночный замер», мы пока не знаем, как не знает и герой рассказа. А вот бригадир, в присутствии которого смотритель произносит слова об «одиночном замере» для Дугаева, по-видимому, знает: «Бригадир, стоявший рядом и просивший смотрителя дать в долг «десять кубиков до послезавтра», внезапно замолчал и стал глядеть на замерцавшую за гребнем сопки вечернюю звезду».

О чем задумался бригадир? Неужели замечтался, глядя на «вечернюю звезду»? Вряд ли, раз просит, чтобы дали бригаде возможность сдать норму (десять кубометров грунта, выбранного из забоя) позже положенного срока. Не до мечтаний сейчас бригадиру, трудный момент переживает бригада. Да и вообще, о каких мечтах может идти речь в лагерной жизни? Здесь мечтают разве что во сне.

«Отрешенность» бригадира – точная художественная деталь, необходимая Шаламову, чтобы показать человека, инстинктивно стремящегося отделить себя от происходящего. Бригадир уже знает то, что читатель поймет очень скоро: речь идет об убийстве арестанта Дугаева, не вырабатывающего своей нормы, а значит, бесполезного, с точки зрения лагерного начальства, человека в зоне.

Бригадир или не хочет участвовать в происходящем (тяжело это – быть свидетелем или соучастником убийства человека), или повинен в таком повороте судьбы Дугаева: бригадиру в бригаде нужны работники, а не лишние рты. Последнее объяснение «задумчивости» бригадира, пожалуй, правдоподобнее, тем более, что предупреждение смотрителя Дугаеву следует сразу за просьбой бригадира об отсрочке срока выработки.

У образа «вечерней звезды», на которую засмотрелся бригадир, есть еще одна художественная функция. Звезда – символ романтического мира (вспомните хотя бы последние строки стихотворения Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…»: «И звезда с звездою говорит»), который остался за пределами мира героев Шаламова.

И, наконец, заключает экспозицию рассказа «Одиночный замер» такая фраза: «Дугаеву было двадцать три года, и всё, что он здесь видел и слышал, больше удивляло, чем пугало его». Вот он, главный герой рассказа, которому жить осталось чуть-чуть, всего один день. И его молодость, и его непонимание того, что происходит, и какая-то «отстраненность» от окружающего, и неумение красть и приспосабливаться, как делают остальные, – все это оставляет у читателя чувство такого же, как у героя, удивления и острое чувство тревоги.

Лаконизм рассказа, с одной стороны, обусловлен краткостью жестко отмеренного пути героя. С другой – это тот художественный приём, который создаёт эффект недоговоренности. В результате читатель испытывает чувство недоумения; всё происходящее кажется ему таким же странным, как и Дугаеву. Неотвратимость исхода читатель начинает понимать не сразу, почти вместе с героем. И это делает рассказ особенно пронзительным.

Последняя фраза рассказа – «И, поняв, в чём дело, Дугаев пожалел, что напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день» – это и его кульминация, на которой обрывается действие. Дальнейшее развитие действия или эпилог здесь не нужны и невозможны.

Несмотря на нарочитую замкнутость рассказа, который оканчивается гибелью героя, его оборванность и недоговоренность создают эффект открытого финала. Поняв, что его ведут на расстрел, герой романа жалеет, что проработал, промучился этот последний и потому особенно дорогой день своей жизни. А значит, он признает невероятную ценность этой жизни, понимает, что существует другая свободная жизнь, и она возможна даже в лагере. Заканчивая рассказ таким образом, писатель заставляет нас задуматься над важнейшими вопросами человеческого бытия, и на первом месте оказывается вопрос о возможности человека ощущать внутреннюю свободу вне зависимости от внешних обстоятельств.

Обратите внимание, сколько смысла содержится у Шаламова в каждой художественной детали. Сначала мы просто читаем рассказ и понимаем его общий смысл, затем выделяем такие фразы или слова, за которыми стоит нечто большее, нежели их прямое значение. Далее мы начинаем постепенно «разворачивать» эти значимые для рассказа моменты. В результате повествование перестает восприниматься нами как скупое, описывающее лишь сиюминутное – тщательно подбирая слова, играя на полутонах, писатель постоянно показывает нам, как много жизни остается за простыми событиями его рассказов.

« Шерри-бренди » (1958)

Герой рассказа "Шерри-бренди” отличается от большинства героев "Колымских рассказов". Это поэт. Поэт, находящийся на краю жизни, и мыслит он философски. Словно со стороны наблюдает он происходящее, в том числе и то, что происходит с ним самим: "…он не спеша думал о великом однообразии предсмертных движений, о том, что поняли и описали врачи раньше, чем художники и поэты”. Как и любой поэт, о себе он говорит, как об одном из многих, как о человеке вообще. В его сознании всплывают стихотворные строки и образы: Пушкин, Тютчев, Блок… Он размышляет о жизни и о поэзии. Мир сравнивается в его воображении со стихами; стихи оказываются жизнью.

«Строфы и сейчас легко вставали, одна за другой, и, хоть он давно не записывал и не мог записывать своих стихов, все же слова легко вставали в каком-то заданном и каждый раз необычайном ритме. Рифма была искателем, инструментом магнитного поиска слов и понятий. Каждое слово было частью мира, оно откликалось на рифму, и весь мир проносился с быстротой какой-нибудь электронной машины. Все кричало: возьми меня. Нет, меня. Искать ничего не приходилось. Приходилось только отбрасывать. Здесь было как бы два человека - тот, который сочиняет, который запустил свою вертушку вовсю, и другой, который выбирает и время от времени останавливает запущенную машину. И, увидя, что он - это два человека, поэт понял, что сочиняет сейчас настоящие стихи. А что в том, что они не записаны? Записать, напечатать - все это суета сует. Все, что рождается небескорыстно, - это не самое лучшее. Самое лучшее то, что не записано, что сочинено и исчезло, растаяло без следа, и только творческая радость, которую ощущает он и которую ни с чем не спутать, доказывает, что стихотворение было создано, что прекрасное было создано».

Еще в то благодатное время, когда Мерзляков работал конюхом и в самодельной крупорушке – большой консервной банке с пробитым дном на манер сита – можно было приготовить из овса, полученного для лошадей, крупу для людей, варить кашу и этим горьким горячим месивом заглушать, утишать голод, еще тогда он думал над одним простым вопросом. Крупные обозные материковские кони получали ежедневно порцию казенного овса, вдвое большую, чем приземистые и косматые якутские лошаденки, хотя те и другие возили одинаково мало. Ублюдку-першерону Грому засыпалось в кормушку столько овса, сколько хватило бы пяти «якуткам». Это было правильно, так велось везде, и не это мучило Мерзлякова. Он не понимал, почему лагерный людской паек, эта таинственная роспись белков, жиров, витаминов и калорий, предназначенных для поглощения заключенными и называемая котловым листом, составляется вовсе без учета живого веса людей. Если уж к ним относятся как к рабочей скотине, то и в вопросах рациона надо быть более последовательным, а не держаться какой-то арифметической средней – канцелярской выдумки. Эта страшная средняя в лучшем случае была выгодна только малорослым, и действительно, малорослые доходили позже других. Мерзляков по своей комплекции был вроде першерона Грома, и жалкие три ложки каши на завтрак только увеличивали сосущую боль в желудке. А ведь кроме пайка бригадный рабочий не мог получить почти ничего. Все самое ценное – и масло, и сахар, и мясо – попадало в котел вовсе не в том количестве, какое записано в котловом листе. Видел Мерзляков и другое. Первыми умирали рослые люди. Никакая привычка к тяжелой работе не меняла тут ровно ничего. Щупленький интеллигент все же держался дольше, чем гигант калужанин – природный землекоп, – если их кормили одинаково, в соответствии с лагерной пайкой. В повышении пайки за проценты выработки тоже было мало проку, потому что основная роспись оставалась прежней, никак не рассчитанной на рослых людей. Для того чтобы лучше есть, надо было лучше работать, а для того чтобы лучше работать, надо было лучше есть. Эстонцы, латыши, литовцы умирали первыми повсеместно. Они первыми доходили, что вызывало всегда замечания врачей: дескать, вся эта Прибалтика послабее русского народа. Правда, родной быт латышей и эстонцев дальше стоял от лагерного быта, чем быт русского крестьянина, и им было труднее. Но главное все же заключалось в другом: они не были менее выносливы, они просто были крупнее ростом.

Года полтора назад случилось Мерзлякову после цинги, которая быстро свалила новичка, поработать внештатным санитаром в местной больничке. Там он увидел, что выбор дозы лекарства делается по весу. Испытание новых лекарств проводится на кроликах, мышах, морских свинках, а человеческая доза определяется пересчетом на вес тела. Дозы для детей меньше, чем дозы для взрослых.

Но лагерный рацион не рассчитывался по весу человеческого тела. Вот это и был тот вопрос, неправильное решение которого удивляло и волновало Мерзлякова. Но раньше, чем он ослабел окончательно, ему чудом удалось устроиться конюхом – туда, где можно было красть у лошадей овес и набивать им свой желудок. Мерзляков уже думал, что перезимует, а там – что бог даст. Но вышло не так. Заведующий конебазой был снят за пьянство, и на место его был назначен старший конюх – один из тех, кто в свое время научил Мерзлякова обращаться с жестяной крупорушкой. Старший конюх сам поворовал овса немало и в совершенстве знал, как это делается. Стремясь зарекомендовать себя перед начальством, он, не нуждаясь уже в овсяной крупе, нашел и собственноручно разломал все крупорушки. Овес стали жарить, варить и есть в природном виде, полностью приравнивая свой желудок к лошадиному. Новый заведующий написал рапорт по начальству. Несколько конюхов, в том числе и Мерзляков, были посажены в карцер за кражу овса и направлены с конебазы туда, откуда они пришли, – на общие работы.

На общих работах Мерзляков скоро понял, что смерть близка. Его шатало под тяжестью бревен, которые приходилось перетаскивать. Десятник, невзлюбивший этого ленивого лба («лоб» – это и значит «рослый» на местном языке), всякий раз ставил Мерзлякова «под комелек», заставляя тащить комель, толстый конец бревна. Однажды Мерзляков упал, не мог встать сразу со снега и, внезапно решившись, отказался тащить это проклятое бревно. Было уже поздно, темно, конвоиры торопились на политзанятия, рабочие хотели скорей добраться до барака, до еды, десятник в этот вечер опаздывал к карточному сражению, – во всей задержке был виноват Мерзляков. И он был наказан. Он был избит сначала своими же товарищами, потом десятником, конвоирами. Бревно так и осталось лежать в снегу – вместо бревна в лагерь принесли Мерзлякова. Он был освобожден от работы и лежал на нарах. Поясница болела. Фельдшер мазал спину Мерзлякова солидолом – никаких средств для растирания в медпункте давно не было. Мерзляков все время лежал, полусогнувшись, настойчиво жалуясь на боли в пояснице. Боли давно уже не было, сломанное ребро срослось очень быстро, и Мерзляков стремился ценой любой лжи оттянуть выписку на работу. Его и не выписывали. Однажды его одели, уложили на носилки, погрузили в кузов автомашины и вместе с другим больным увезли в районную больницу. Рентгенокабинета там не было. Теперь следовало подумать обо всем серьезно, и Мерзляков подумал. Он пролежал там несколько месяцев, не разгибаясь, был перевезен в центральную больницу, где, конечно, рентгенокабинет был и где Мерзлякова поместили в хирургическое отделение, в палаты травматических болезней, которые, по простоте душевной, больные называли «драматическими» болезнями, не думая о горечи этого каламбура.

– Вот еще этого, – сказал хирург, указывая на историю болезни Мерзлякова, – переводим к вам, Петр Иванович, лечить его в хирургическом нечего.

– Но вы же пишете в диагнозе: анкилоз на почве травмы позвоночника. Мне-то он к чему? – сказал невропатолог.

– Ну, анкилоз, конечно. Что же я еще могу написать? После побоев и не такие штуки могут быть. Вот у меня на прииске «Серый» был случай. Десятник избил работягу...

– Некогда, Сережа, слушать мне про ваши случаи. Я спрашиваю: зачем переводите?

– Я же написал: «Для обследования на предмет актирования». Потычьте его иголочками, актируем – и на пароход. Пусть будет вольным человеком.

– Но вы же делали снимки? Нарушения должны быть видны и без иголочек.

– Делал. Вот, изволите видеть. – Хирург навел на марлевую занавеску темный пленочный негатив. – Черт тут поймет в таком снимке. До тех пор, пока не будет хорошего света, хорошего тока, наши рентгенотехники все время будут такую муть давать.

– Истинно муть, – сказал Петр Иванович – Ну, так и быть. – И он подписал на истории болезни свою фамилию, согласие на перевод Мерзлякова к себе.

В хирургическом отделении, шумном, бестолковом, переполненном отморожениями, вывихами, переломами, ожогами – северные шахты не шутили, – в отделении, где часть больных лежала прямо на полу палат и коридоров, где работал один молодой, бесконечно утомленный хирург с четырьмя фельдшерами: все они спали в сутки по три-четыре часа, - там и не могли внимательно заняться Мерзляковым. Мерзляков понял, что в нервном отделении, куда его внезапно перевели, и начнется настоящее следствие.

Вся его арестантская, отчаянная воля была сосредоточена давно на одном: не разогнуться. И он не разгибался. Как хотелось телу разогнуться хоть на секунду. Но он вспоминал прииск, щемящий дыхание холод, мерзлые, скользкие, блестящие от мороза камни золотого забоя, миску супчику, которую за обедом он выпивал залпом, не пользуясь ненужной ложкой, приклады конвоиров и сапоги десятников – и находил в себе силу, чтобы не разогнуться. Впрочем, сейчас уже было легче, чем первые недели. Он спал мало, боясь разогнуться во сне. Он знал, что дежурным санитарам давно приказано следить за ним, чтобы уличить его в обмане. А вслед за уличением – и это тоже знал Мерзляков – следовала отправка на штрафной прииск, а какой же должен быть штрафной прииск, если обыкновенный оставил у Мерзлякова такие страшные воспоминания?

На другой день после перевода Мерзлякова повели к врачу. Заведующий отделением расспросил коротко о начале заболевания, сочувственно покивал головой. Рассказал, как бы между прочим, что даже и здоровые мышцы при многомесячном неестественном положении привыкают к нему, и человек сам себя может сделать инвалидом. Затем Петр Иванович приступил к осмотру. На вопросы при уколах иглы, при постукивании резиновым молоточком, при надавливании Мерзляков отвечал наугад.

Больше половины своего рабочего времени Петр Иванович тратил на разоблачение симулянтов. Он понимал, конечно, причины, которые толкали заключенных на симуляцию. Петр Иванович сам был недавно заключенным, и его не удивляло ни детское упрямство симулянтов, ни легкомысленная примитивность их подделок. Петр Иванович, бывший доцент одного из сибирских институтов, сам сложил свою научную карьеру в те же снега, где его больные спасали свою жизнь, обманывая его. Нельзя сказать, чтобы он не жалел людей. Но он был врачом в большей степени, чем человеком, он был специалистом прежде всего. Он гордился тем, что год общих работ не выбил из него врача-специалиста. Он понимал задачу разоблачения обманщиков вовсе не с какой-нибудь высокой, общегосударственной точки зрения и не с позиций морали. Он видел в ней, в этой задаче, достойное применение своим знаниям, своему психологическому умению расставлять западни, в которые должны были к вящей славе науки попадаться голодные, полусумасшедшие, несчастные люди. В этом сражении врача и симулянта на стороне врача было все – и тысячи хитрых лекарств, и сотни учебников, и богатая аппаратура, и помощь конвоя, и огромный опыт специалиста, а на стороне больного был только ужас перед тем миром, откуда он пришел в больницу и куда он боялся вернуться. Именно этот ужас и давал заключенному силу для борьбы. Разоблачая очередного обманщика, Петр Иванович испытывал глубокое удовлетворение: еще раз он получает свидетельство жизни, что он хороший врач, что он не потерял квалификацию, а, наоборот, отточил, отшлифовал ее, словом, что он еще может...

«Дураки эти хирурги, – думал он, закуривая папиросу после ухода Мерзлякова. – Топографической анатомии не знают или забыли, а рефлексов и никогда не знали. Спасаются одним рентгеном. А нет снимка – и не могут уверенно сказать даже о простом переломе. А фасону сколько! – Что Мерзляков симулянт – это Петру Ивановичу ясно, конечно. – Ну, пусть полежит недельку. За эту недельку все анализы соберем, чтобы все было по форме. Все бумажки в историю болезни подклеим».

Петр Иванович улыбнулся, предвкушая театральный эффект нового разоблачения.

Через неделю в больнице собирали этап на пароход – перевод больных на Большую землю. Протоколы писались тут же в палате, и приехавший из управления председатель врачебной комиссии самолично просматривал больных, приготовленных больницей к отправке. Его роль сводилась к просмотру документов, проверке надлежащего оформления – личный осмотр больного отнимал полминуты.

– В моих списках, – сказал хирург, – есть некто Мерзляков. Ему год назад конвоиры позвоночник сломали. Я бы хотел его отправить. Он недавно переведен в нервное отделение. Документы на отправку – вот, заготовлены.

Председатель комиссии повернулся в сторону невропатолога.

– Приведите Мерзлякова, – сказал Петр Иванович. Полусогнутого Мерзлякова привели. Председатель бегло взглянул на него.

– Экая горилла, – сказал он. – Да, конечно, держать таких нечего. – И, взяв перо, он потянулся к спискам.

– Я своей подписи не даю, – сказал Петр Иванович громким и ясным голосом. – Это симулянт, и завтра я буду иметь честь показать его и вам и хирургу.

– Ну, тогда оставим, – равнодушно сказал председатель, положив перо. – И вообще, давайте кончать, уже поздно.

– Он симулянт, Сережа, – сказал Петр Иванович, беря под руку хирурга, когда они выходили из палаты.

Хирург высвободил руку.

– Может быть, – сказал он, брезгливо морщась. – Дай вам бог успеха в разоблачении. Получите массу удовольствия.

На следующий день Петр Иванович на совещании у начальника больницы доложил о Мерзлякове подробно.

– Я думаю, – сказал он в заключение, – что разоблачение Мерзлякова мы проведем в два приема. Первым будет рауш-наркоз, о котором вы позабыли, Сергей Федорович, – сказал он с торжеством, поворачиваясь в сторону хирурга. – Это надо было сделать сразу. А уж если и рауш ничего не даст, тогда... – Петр Иванович развел руками, – тогда шоковая терапия. Это занятная вещь, уверяю вас.

– Не слишком ли? – сказала Александра Сергеевна, заведующая самым большим отделением больницы – туберкулезным, полная, грузная женщина, недавно приехавшая с материка.

– Ну, – сказал начальник больницы, – такую сволочь... – Он мало стеснялся в присутствии дам.

– Посмотрим по результатам рауша, – сказал Петр Иванович примирительно.

Рауш-наркоз – это оглушающий эфирный наркоз кратковременного действия. Больной засыпает на пятнадцать – двадцать минут, и за это время хирург должен успеть вправить вывих, ампутировать палец или вскрыть какой-нибудь болезненный нарыв.

Начальство, наряженное в белые халаты, окружило операционный стол в перевязочной, куда положили послушного полусогнутого Мерзлякова. Санитары взялись за холщовые ленты, которыми обычно привязывают больных к операционному столу.

– Не надо, не надо! – закричал Петр Иванович, подбегая. – Вот лент-то и не надо.

Лицо Мерзлякова вывернули вверх. Хирург наложил на него наркозную маску и взял в руку бутылочку с эфиром.

– Начинайте, Сережа!

Эфир закапал.

– Глубже, глубже дыши, Мерзляков! Считай вслух!

– Двадцать шесть, двадцать семь, – ленивым голосом считал Мерзляков, и, внезапно оборвав счет, он заговорил что-то, не сразу понятное, отрывочное, пересыпанное матерной бранью.

Петр Иванович держал в своей руке левую руку Мерзлякова. Через несколько минут рука ослабла. Петр Иванович выпустил ее. Рука мягко и мертво упала на краю стола. Петр Иванович медленно и торжественно разогнул тело Мерзлякова. Все ахнули.

– Вот теперь привяжите его, – сказал Петр Иванович санитарам.

Мерзляков открыл глаза и увидел волосатый кулак начальника больницы.

– Ну что, гадина, – хрипел начальник. – Под суд теперь пойдешь.

– Молодец, Петр Иванович, молодец! – твердил председатель комиссии, хлопая невропатолога по плечу. – А ведь я вчера совсем собрался этой горилле вольную выдать!

– Развяжите его! – командовал Петр Иванович. – Слезай со стола!

Мерзляков еще не очнулся окончательно. В висках стучало, во рту был тошный, сладкий вкус эфира. Мерзляков еще и сейчас не понимал – сон это или явь, и, может быть, такие сны видел он не один раз и раньше.

– А ну вас всех к матери! – неожиданно крикнул он и согнулся, как раньше.

Широкоплечий, костлявый, почти касаясь своими длинными, толстыми пальцами пола, с мутным взглядом и взъерошенными волосами, действительно похожий на гориллу, Мерзляков вышел из перевязочной. Петру Ивановичу доложили, что больной Мерзляков лежит на койке в своей обычной позе. Врач велел привести его в свой кабинет.

– Ты разоблачен, Мерзляков, – сказал невропатолог. – Но я просил начальника. Тебя не отдадут под суд, не пошлют на штрафной прииск, тебя просто выпишут из больницы, и ты вернешься на свой прииск, на старую работу. Ты, брат, герой. Целый год морочил нам голову.

– Ничего я не знаю, – сказала горилла, не поднимая глаз.

– Как не знаешь? Ведь тебя только что разогнули!

– Никто меня не разгибал.

– Ну, милый мой, – сказал невропатолог. – Это уже вовсе лишнее. Я с тобой хотел по-хорошему. А так – гляди, сам будешь проситься на выписку через неделю.

– Ну что там еще будет через неделю, – тихо сказал Мерзляков. Как ему было объяснить врачу, что даже лишняя неделя, лишний день, лишний час, прожитый не на прииске, это и есть его, мерзляковское, счастье. Если врач не понимает этого сам, как объяснить ему? Мерзляков молчал и глядел в пол.

Мерзлякова увели, а Петр Иванович пошел к начальнику больницы.

– Так можно завтра, а не через неделю, – сказал начальник, выслушав предложение Петра Ивановича.

– Я обещал ему неделю, – сказал Петр Иванович, – не обеднеет же больница.

– Ну, ладно, – сказал начальник. – Пусть через неделю. Только меня позовите. А привязывать будете?

– Нельзя привязывать, – сказал невропатолог. – Вывихнет руку или ногу. Держать будут. – И, взяв историю болезни Мерзлякова, невропатолог написал в графе назначений «шоковая терапия» и поставил дату.

При шоковой терапии вводится в кровь больного доза камфорного масла в количестве, в несколько раз превышающей дозу того же лекарства, когда его вводят подкожным уколом для поддержания сердечной деятельности тяжелобольных. Действие ее приводит к внезапному приступу, подобному приступу буйного сумасшествия или эпилептическому припадку. Под ударом камфоры резко повышается вся мышечная деятельность, все двигательные силы человека. Мышцы приходят в напряжение небывалое, и сила больного, потерявшего сознание, удесятеряется. Приступ длится несколько минут.

Прошло несколько дней, а Мерзляков и не думал разгибаться по своей воле. Пришло утро, записанное в истории болезни, и Мерзлякова привели к Петру Ивановичу. На Севере дорожат всяким развлечением – докторский кабинет был полон. Восемь здоровенных санитаров выстроились вдоль стен. Посреди кабинета стояла кушетка.

– Здесь и будем делать, – сказал Петр Иванович, вставая из-за стола. – К хирургам ходить не станем. Кстати, где Сергей Федорович?

– Он не придет, – сказала Анна Ивановна, дежурная сестра. – Он сказал «занят».

– Занят, занят, – повторил Петр Иванович. – Ему полезно было бы посмотреть, как я делаю за него его работу.

Мерзлякову засучили рукав, и фельдшер помазал его руку йодом. Взяв в правую руку шприц, фельдшер проколол иглой вену близ локтевого сгиба. Темная кровь хлынула из иглы внутрь шприца. Фельдшер мягким движением большого пальца нажал поршень, и желтый раствор стал уходить в вену.

– Побыстрей вливайте! – сказал Петр Иванович. – И живей отходите в сторону. А вы, – сказал он санитарам, – держите его.

Огромное тело Мерзлякова подпрыгнуло и забилось в руках санитаров. Восемь человек держали его. Он хрипел, бился, лягался, но санитары держали его крепко, и он стал затихать.

– Тигра, тигра так удержать можно, – кричал Петр Иванович в восторге. – В Забайкалье тигров так руками ловят. Вот обратите внимание, – говорил он начальнику больницы, – как Гоголь преувеличивает. Помните конец «Тараса Бульбы»? «Мало не тридцать человек повисло у него по рукам и по ногам». А эта горилла покрупнее Бульбы-то. И всего восемь человек.

– Да, да, – сказал начальник. Гоголя он не помнил, но шоковая терапия ему чрезвычайно понравилась.

На следующее утро Петр Иванович во время обхода больных задержался у койки Мерзлякова.

– Ну, как, – спросил он, – какое твое решение?

– Выписывайте, – сказал Мерзляков.

Шаламов В.Т. Собрание сочинений в четырех томах. Т.1. - М.: Художественная литература, Вагриус, 1998. - С. 130 - 139

Именной указатель: Гоголь Н.В. , Лунин С.М.

Все права на распространение и использование произведений Варлама Шаламова принадлежат А.Л.. Использование материалов возможно только при согласовании с редакцией ed@сайт. Сайт создан в 2008-2009 гг. на средства гранта РГНФ № 08-03-12112в.

Сюжет рассказов В. Шала-мова — тягостное описание тюрем-ного и лагер-ного быта заклю-ченных совет-ского ГУЛАГа, их похожих одна на другую траги-че-ских судеб, в которых власт-вуют случай, беспо-щадный или мило-стивый, помощник или убийца, произвол началь-ников и блатных. Голод и его судо-рожное насы-щение, измож-дение, мучи-тельное умирание, медленное и почти столь же мучи-тельное выздо-ров-ление, нрав-ственное унижение и нрав-ственная дегра-дация — вот что нахо-дится посто-янно в центре внимания писа-теля.

Надгробное слово

Автор вспо-ми-нает по именам своих това-рищей по лагерям. Вызывая в памяти скорбный марти-ролог, он расска-зы-вает, кто и как умер, кто и как мучился, кто и на что наде-ялся, кто и как себя вел в этом Освен-циме без печей, как называл Шаламов колым-ские лагеря. Мало кому удалось выжить, мало кому удалось выстоять и остаться нрав-ственно неслом-ленным.

Житие инже-нера Кипреева

Никого не предавший и не продавший, автор говорит, что выра-ботал для себя формулу активной защиты своего суще-ство-вания: человек только тогда может считать себя чело-веком и выстоять, если в любой момент готов покон-чить с собой, готов к смерти. Однако позднее он пони-мает, что только построил себе удобное убежище, потому что неиз-вестно, каким ты будешь в реша-ющую минуту, хватит ли у тебя просто физи-че-ских сил, а не только душевных. Аресто-ванный в 1938 г. инженер-физик Кипреев не только выдержал изби-ение на допросе, но даже кинулся на следо-ва-теля, после чего был посажен в карцер. Однако от него все равно доби-ва-ются подписи под ложными пока-за-ниями, припугнув арестом жены. Тем не менее Кипреев продолжал дока-зы-вать себе и другим, что он человек, а не раб, какими явля-ются все заклю-ченные. Благо-даря своему таланту (он изобрел способ восста-нов-ления пере-го-ревших элек-три-че-ских лампочек, починил рент-ге-нов-ский аппарат), ему удается избе-гать самых тяжелых работ, однако далеко не всегда. Он чудом оста-ется в живых, но нрав-ственное потря-сение оста-ется в нем навсегда.

На пред-ставку

Лагерное растление, свиде-тель-ствует Шаламов, в большей или меньшей степени каса-лось всех и проис-хо-дило в самых разных формах. Двое блатных играют в карты. Один из них проиг-ры-ва-ется в пух и просит играть на «пред-ставку», то есть в долг. В какой-то момент, разза-до-ренный игрой, он неожи-данно прика-зы-вает обыч-ному заклю-чен-ному из интел-ли-гентов, случайно оказав-ше-муся среди зрителей их игры, отдать шерстяной свитер. Тот отка-зы-ва-ется, и тогда кто-то из блатных «кончает» его, а свитер все равно доста-ется блатарю.

Ночью

Двое заклю-ченных крадутся к могиле, где утром было захо-ро-нено тело их умер-шего това-рища, и снимают с мерт-веца белье, чтобы назавтра продать или поме-нять на хлеб или табак. Перво-на-чальная брезг-ли-вость к снятой одежде сменя-ется приятной мыслью, что завтра они, возможно, смогут чуть больше поесть и даже поку-рить.

Одиночный замер

Лагерный труд, одно-значно опре-де-ля-емый Шала-мовым как рабский, для писа-теля — форма того же растления. Дохо-дяга-заклю-ченный не способен дать процентную норму, поэтому труд стано-вится пыткой и медленным умерщ-вле-нием. Зек Дугаев посте-пенно слабеет, не выдер-живая шест-на-дца-ти-ча-со-вого рабо-чего дня. Он возит, кайлит, сыплет, опять возит и опять кайлит, а вечером явля-ется смот-ри-тель и заме-ряет рулеткой сделанное Дуга-евым. Названная цифра — 25 процентов — кажется Дугаеву очень большой, у него ноют икры, нестер-пимо болят руки, плечи, голова, он даже потерял чувство голода. Чуть позже его вызы-вают к следо-ва-телю, который задает привычные вопросы: имя, фамилия, статья, срок. А через день солдаты уводят Дугаева к глухому месту, огоро-жен-ному высоким забором с колючей прово-локой, откуда по ночам доно-сится стре-ко-тание трак-торов. Дугаев дога-ды-ва-ется, зачем его сюда доста-вили и что жизнь его кончена. И он сожа-леет лишь о том, что напрасно прому-чился последний день.

Дождь

Розов-ский, рабо-та-ющий в шурфе, вдруг, несмотря на угро-жа-ющий жест конвоира, окли-кает рабо-та-ю-щего непо-да-леку рассказ-чика, чтобы поде-литься душе-раз-ди-ра-ющим откро-ве-нием: «Слушайте, слушайте! Я долго думал! И понял, что смысла жизни нет... Нет...» Но прежде чем Розов-ский, для кото-рого жизнь отныне поте-ряла ценность, успе-вает броситься на конво-иров, рассказ-чику удается подбе-жать к нему и, спасая от безрас-суд-ного и гибель-ного поступка, сказать прибли-жа-ю-щимся конво-ирам, что тот заболел. Чуть позже Розов-ский пред-при-ни-мает попытку само-убий-ства, кинув-шись под ваго-нетку. Его судят и отправ-ляют в другое место.

Шерри Бренди

Умирает заклю-ченный-поэт, кото-рого назы-вали первым русским поэтом двадца-того века. Он лежит в темной глубине нижнего ряда сплошных двух-этажных нар. Он умирает долго. Иногда приходит какая-нибудь мысль — например, что у него украли хлеб, который он положил под голову, и это так страшно, что он готов ругаться, драться, искать... Но сил для этого у него уже нет, да и мысль о хлебе тоже слабеет. Когда ему вкла-ды-вают в руку суточную пайку, он изо всех сил прижи-мает хлеб ко рту, сосет его, пыта-ется рвать и грызть цингот-ными шата-ю-щи-мися зубами. Когда он умирает, его ещё два дня не списы-вают, и изоб-ре-та-тельным соседям удается при раздаче полу-чать хлеб на мерт-веца как на живого: они делают так, что тот, как кукла-мари-о-нетка, подни-мает руку.

Шоковая терапия

Заклю-ченный Мерз-ляков, человек круп-ного тело-сло-жения, оказав-шись на общих работах, чувствует, что посте-пенно сдает. Однажды он падает, не может сразу встать и отка-зы-ва-ется тащить бревно. Его изби-вают сначала свои, потом конвоиры, в лагерь его приносят — у него сломано ребро и боли в пояс-нице. И хотя боли быстро прошли, а ребро срос-лось, Мерз-ляков продол-жает жало-ваться и делает вид, что не может разо-гнуться, стре-мясь любой ценой оття-нуть выписку на работу. Его отправ-ляют в центральную боль-ницу, в хирур-ги-че-ское отде-ление, а оттуда для иссле-до-вания в нервное. У него есть шанс быть акти-ро-ванным, то есть списанным по болезни на волю. Вспо-миная прииск, щемящий холод, миску пустого супчику, который он выпивал, даже не поль-зуясь ложкой, он концен-три-рует всю свою волю, чтобы не быть уличенным в обмане и отправ-ленным на штрафной прииск. Однако и врач Петр Иванович, сам в прошлом заклю-ченный, попался не промах. Профес-сио-нальное вытес-няет в нем чело-ве-че-ское. Большую часть своего времени он тратит именно на разоб-ла-чение симу-лянтов. Это тешит его само-любие: он отличный специ-а-лист и гордится тем, что сохранил свою квали-фи-кацию, несмотря на год общих работ. Он сразу пони-мает, что Мерз-ляков — симу-лянт, и пред-вку-шает теат-ральный эффект нового разоб-ла-чения. Сначала врач делает ему рауш-наркоз, во время кото-рого тело Мерз-ля-кова удается разо-гнуть, а ещё через неделю проце-дуру так назы-ва-емой шоковой терапии, действие которой подобно приступу буйного сума-сше-ствия или эпилеп-ти-че-скому припадку. После нее заклю-ченный сам просится на выписку.

Тифозный карантин

Заклю-ченный Андреев, заболев тифом, попа-дает в карантин. По срав-нению с общими рабо-тами на приисках поло-жение боль-ного дает шанс выжить, на что герой почти уже не наде-ялся. И тогда он решает всеми прав-дами и неправ-дами как можно дольше задер-жаться здесь, в тран-зитке, а там, быть может, его уже не направят в золотые забои, где голод, побои и смерть. На пере-кличке перед очередной отправкой на работы тех, кто счита-ется выздо-ро-вевшим, Андреев не откли-ка-ется, и таким образом ему довольно долго удается скры-ваться. Тран-зитка посте-пенно пустеет, очередь наконец доходит также и до Андреева. Но теперь ему кажется, что он выиграл свою битву за жизнь, что теперь-то тайга насы-ти-лась и если будут отправки, то только на ближние, местные коман-ди-ровки. Однако когда грузовик с отобранной группой заклю-ченных, которым неожи-данно выдали зимнее обмун-ди-ро-вание, минует черту, отде-ля-ющую ближние коман-ди-ровки от дальних, он с внут-ренним содро-га-нием пони-мает, что судьба жестоко посме-я-лась над ним.

Аневризма аорты

Болезнь (а измож-денное состо-яние заклю-ченных-«доходяг» вполне равно-сильно тяжелой болезни, хотя офици-ально и не счита-лось таковой) и боль-ница — в рассказах Шала-мова непре-менный атрибут сюже-тики. В боль-ницу попа-дает заклю-ченная Екате-рина Гловацкая. Краса-вица, она сразу пригля-ну-лась дежур-ному врачу Зайцеву, и хотя он знает, что она в близких отно-ше-ниях с его знакомым, заклю-ченным Подши-ва-ловым, руко-во-ди-телем кружка худо-же-ственной само-де-я-тель-ности, («крепост-ного театра», как шутит начальник боль-ницы), ничто не мешает ему в свою очередь попы-тать счастья. Начи-нает он, как обычно, с меди-цин-ского обсле-до-вания Гловацкой, с прослу-ши-вания сердца, но его мужская заин-те-ре-со-ван-ность быстро сменя-ется сугубо врачебной озабо-чен-но-стью. Он находит у Гловацкой аневризму аорты — болезнь, при которой любое неосто-рожное движение может вызвать смер-тельный исход. Началь-ство, взявшее за непи-саное правило разлу-чать любов-ников, уже однажды отпра-вило Гловацкую на штрафной женский прииск. И теперь, после рапорта врача об опасной болезни заклю-ченной, начальник боль-ницы уверен, что это не что иное, как происки все того же Подши-ва-лова, пыта-ю-ще-гося задер-жать любов-ницу. Гловацкую выпи-сы-вают, однако уже при погрузке в машину случа-ется то, о чем преду-пре-ждал доктор Зайцев, — она умирает.

Последний бой майора Пуга-чева

Среди героев прозы Шала-мова есть и такие, кто не просто стре-мится выжить любой ценой, но и способен вмешаться в ход обсто-я-тельств, постоять за себя, даже рискуя жизнью. По свиде-тель-ству автора, после войны 1941–1945 гг. в северо-восточные лагеря стали прибы-вать заклю-ченные, воевавшие и прошедшие немецкий плен. Это люди иной закалки, «со смело-стью, умением риско-вать, верившие только в оружие. Коман-диры и солдаты, летчики и развед-чики...». Но главное, они обла-дали инстинктом свободы, который в них пробу-дила война. Они проли-вали свою кровь, жерт-во-вали жизнью, видели смерть лицом к лицу. Они не были развра-щены лагерным рабством и не были ещё исто-щены до потери сил и воли. «Вина» же их заклю-ча-лась в том, что они побы-вали в окру-жении или в плену. И майору Пуга-чеву, одному из таких, ещё не слом-ленных людей, ясно: «их привезли на смерть — сменить вот этих живых мерт-вецов», которых они встре-тили в совет-ских лагерях. Тогда бывший майор соби-рает столь же реши-тельных и сильных, себе под стать, заклю-ченных, готовых либо умереть, либо стать свобод-ными. В их группе — летчики, разведчик, фельдшер, танкист. Они поняли, что их безвинно обрекли на гибель и что терять им нечего. Всю зиму готовят побег. Пугачев понял, что пере-жить зиму и после этого бежать могут только те, кто минует общие работы. И участ-ники заго-вора, один за другим, продви-га-ются в обслугу: кто-то стано-вится поваром, кто-то куль-торгом, кто чинит оружие в отряде охраны. Но вот насту-пает весна, а вместе с ней и наме-ченный день.

В пять часов утра на вахту посту-чали. Дежурный впус-кает лагер-ного повара-заклю-чен-ного, пришед-шего, как обычно, за ключами от кладовой. Через минуту дежурный оказы-ва-ется заду-шенным, а один из заклю-ченных пере-оде-ва-ется в его форму. То же проис-ходит и с другим, вернув-шимся чуть позже дежурным. Дальше все идет по плану Пуга-чева. Заго-вор-щики врыва-ются в поме-щение отряда охраны и, застрелив дежур-ного, завла-де-вают оружием. Держа под прицелом внезапно разбу-женных бойцов, они пере-оде-ва-ются в военную форму и запа-са-ются прови-антом. Выйдя за пределы лагеря, они оста-нав-ли-вают на трассе грузовик, выса-жи-вают шофера и продол-жают путь уже на машине, пока не конча-ется бензин. После этого они уходят в тайгу. Ночью — первой ночью на свободе после долгих месяцев неволи — Пугачев, проснув-шись, вспо-ми-нает свой побег из немец-кого лагеря в 1944 г., переход через линию фронта, допрос в особом отделе, обви-нение в шпио-наже и приговор — двадцать пять лет тюрьмы. Вспо-ми-нает и приезды в немецкий лагерь эмис-саров гене-рала Власова, вербо-вавших русских солдат, убеждая их в том, что для совет-ской власти все они, попавшие в плен, измен-ники Родины. Пугачев не верил им, пока сам не смог убедиться. Он с любовью огля-ды-вает спящих това-рищей, пове-ривших в него и протя-нувших руки к свободе, он знает, что они «лучше всех, достойнее всех». А чуть позже завя-зы-ва-ется бой, последний безна-дежный бой между бегле-цами и окру-жив-шими их солда-тами. Почти все из беглецов поги-бают, кроме одного, тяжело ранен-ного, кото-рого выле-чи-вают, чтобы затем расстре-лять. Только майору Пуга-чеву удается уйти, но он знает, зата-ив-шись в медве-жьей берлоге, что его все равно найдут. Он не сожа-леет о сделанном. Последний его выстрел — в себя.

Урок литературы в 11 классе

«Лингвостилистический анализ рассказов В.Шаламова «Ягоды», «Одиночный замер»»

Цели урока:

1. Образовательные:

*совершенствование навыка лингвостилистического анализа текста;

*формирование умения анализировать текст художественного стиля;

*активизация познавательно-исследовательской деятельности учащихся .

2. Развивающие:

*дальнейшее развитие коммуникативной, лингвистической и языковой компетентностей учащихся;

*развитие творческих способностей личности учащихся и активизация их мыслительной деятельности через использование элементов технологии критического мышления;

*совершенствование умения аргументировать и доказывать свою точку зрения по проблемному вопросу;

*развитие социальной компетентности учащихся .

3.Воспитательные:

*способствовать нравственному развитию личности учащихся, определению ими истинных жизненных ценностей.

Технология: технология критического мышления; технология проблемного обучения, мастерская ценностных ориентаций.

Задачи:

*выявить главную идею рассказов В.Шаламова «Ягоды»

*повести лингвостилистический анализ рассказов «Одиночный замер»

*проанализировать языковые (выразительные) средства.

Тип урока: урок комплексного применения знаний, умений и навыков учащихся.

Методы: проблемно-поисковый, проблемный

Вид урока: семинар-практикум

Формы работы: фронтальная, индивидуальная.

На доске:

Все, что было дорогим,- растоптано в прах; цивилизация и культура слетают с человека в самый короткий срок, исчисляемый неделями.

Печи Освенцима и позор Колымы доказали, что искусство и литература - нуль...

В.Шаламов

На приставной доске: (понятия записываются в ходе урока)

Тоталитаризм

Подавление

Уничтожение личность

Песчинка

Государственная машина

Лагерь

Модель общества

В конце урока с этими словами составить предложения – выводы.

На левом крыле:

Рассказ

Композиция

Средства художественной выразительности

Ход урока:

1. Слова учителя

Дома вы познакомились с рассказами В.Шаламова. Читали ли вы ранее произведения этого автора?

Сегодня мы откроем для себя мир шаламовской прозы, мир жестокий и беспощадный и до предела правдивый. Чтобы понять мотивы написания таких произведений, необходимо познакомиться с краткой биографией автора.

2. Презентация , подготовленная учеником – биография В.Шаламова

3. Беседа

Что потрясает в биографии писателя?

Он сидел в лагерях на Колыме 20 лет, был политзаключенным. Следовательно, все, о чем он писал, было пережито и прочувствовано самим автором. «Колымские рассказы» - личный опыт.

Что мы знаем о тех временах, лагерях?

4.Сообщение ученика о системе наказаний в лагерях.

Итак, какие рассказы вы прочитали.

-«Одиночный замер», «Ягоды».

Какая тема объединяет эти рассказы?

Главная тема - существование человека в лагере.

Где происходит действие?

На севере. Колыма, самые суровые лагеря.

Кто в центре повествования?

Зеки (блатные, политзаключенные), надсмотрщики.

Какой интонацией проникнуто повествование?

Интонация бесстрастная, обыденная, без эмоций. Такая интонация придает рассказам ноту обреченности.

Как правило, в любом прозаическом художественном произведении есть все типы речи: повествование, описание, рассуждение. Что есть в рассказах В.Шаламова? Докажите.

Есть повествование и описание.

Почему в рассказах В.Шаламова отсутствует рассуждение?

Зек не может рассуждать. Он винтик, «никто», «лагерная пыль».

В каких эпизодах встречается описание?

Эти эпизоды связаны с описанием еды. Это сильная эмоция в условиях постоянного голода. Прослеживается явная параллель: еда = жизнь, человек = животное.

Есть ли повествование?

Да, это основа рассказов. Жизнь зека состоит из череды действий, направленных на сохранение и поддержание собственной жизни: изнуряющей, бессмысленной работы, борьбы с постоянным голодом и холодом, действий по добыванию еды.

Какова проблематика рассказов?

1.Проблема противостояния человека и тоталитарной машины государства. 2. Проблема изменения (деформации) ценностных ориентиров человека в лагере.

3. Проблема цены человеческой жизни.

5.Анализ рассказа «Одиночный замер»

Жанр заявлен В Шаламовым в названии сборника - ”Колымские рассказы”

Что такое рассказ? Обратимся к словарю.

Рассказ - малый эпический жанр, прозаическое произведение небольшого объема, в котором, как правило, изображаются одно или несколько событий жизни героя.

Какова классическая композиция рассказа?

Завязка, развитие действия, кульминация, развязка.

Соответствуют ли рассказы В. Шаламова классической форме?

Нет. Вступление отсутствует, кульминация смещена к концу произведения.

Это намеренное отступление от литературных канонов. Шаламов был убежден, что литература умерла (та, которая “учит” - литература Достоевского, Толстого).

Повествование о последнем дне героя рассказа обыденно, без эмоций. Смерть Дугаева - это статистика.

Почему в рассказе нет вступления и заключения?

В. Шаламову необходимо показать суть, не отягощая её предысторией героя. В условиях лагеря совершенно неважно, кем был человек раньше. Шаламов пишет о человеке, который стоит у черты, разделяющей жизнь и смерть.

Окружающие безразличны к судьбе товарища. (Зачитать 1 абзац рассказа, проанализировать поведение напарника и бригадира)

Что чувствует Дугаев в лагере?

Основное чувство - голод. Именно он определяет ход мыслей героя (зачитать отрывок). Второе – безразличие (зачитать отрывок).

В лагере человек тупеет, превращается в животное. Дугаев не умеет красть (а это в лагере “главная северная добродетель”), поэтому быстро слабеет. Он старается выполнить норму (“Никто из товарищей не будет ворчать, что он не выполнить норму”). Когда Дугаев узнает, что выполнил только 25%, он удивляется, потому что “работа была так тяжела”. Он так устал, что даже “чувство голода давно покинуло его”.

Найдите кульминацию рассказа и его развязку.

Кульминация и развязка совмещены в последнем абзаце (зачитать). Когда Дугаев понял, зачем его ведут к высокому забору с колючей проволокой, он “пожалел, что напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день”.

6.Анализ рассказа “Ягоды”

Что объединяет рассказы “Одиночный размер” и “Ягоды”?

В рассказе “Ягоды” Шаламов рисует лагерные будни, как и в “Одиночном замере”. Герой, от лица которого ведется повествование, как и Дугаев, цепляется за жизнь, хотя понимает, что его жизнь и жизнь товарищей ничего не стоит.

1.В лагере каждый сам за себя.

2.Голод - мучительное острое ощущение, толкающие человека на риск и необдуманные поступки.

3.Все нравственные качества человека уступили место физиологическим потребностям - есть, спать, быть в тепле.

Зачем Рыбаков, товарищ рассказчика, набирал ягоды в баночку?

Если Рыбаков наберет полную банку, ему повар отряда охраны даст хлеба. Предприятие Рыбакова сразу становилась важным делом” Добыть еду - самое важное дело в лагере.

Почему Рыбаков не просил о помощи в сборе ягод?

Ему пришлось бы делиться хлебом, а “лагерная этика” не предполагает таких человеческих поступков. Следовательно, еще раз подтверждается мысль Шаламова, что в лагере каждый сам за себя.

Какой эпизод интонационно и содержательно выделяется из общего повествования?

Эпизод описания ягод. Это настоящая поэзия. Рассказчик с интонацией гурмана и знатока рисует ягоды. Ничто в жизни зека не вызывает столь сильных эмоций. Только еда.

Проанализируйте эпизод, повествующий о смерти Рыбакова.

Рыбакова застрелил конвоир Серошапка за то, что зек нарушил границы обозначенной зоны. Серошапка сделал это буднично, без сожаления. Конвоир знал, что Рыбаков не убежит, но убил зека с первого выстрела.Автор акцентирует внимание читателя на том, что Рыбаков убит первым выстрелом, который должен быть предупредительным. Второй был произведен формально – положено сделать два выстрела. Ни конвоир Серошапка, ни зеки не думали о соблюдении законности, потому что лагерь – территория беззакония, а «цена лагерной пыли – нуль»

Смерть товарища – заурядное событие. Нет ощущения потери, беды. Человек – ничто. Баночка с ягодами – ценность, так как ее можно выменять на хлеб.

Еще раз прочитайте слова В.Шаламова о цивилизации и культуре. Стало ли понятно после знакомства с рассказами, почему автор придерживается такой точки зрения? В ответе используйте опорные слова, записанные на доске в течение урока.

В.Шаламов так считает, потому что лагерь доказал, что физические и духовные силы человека в столкновении с машиной тоталитарного государства ограниченны. Силы зла ломают и разрушают личность, потому что возможности человека конечны, а зло может быть беспредельным.Художник не побоялся показать страшное в человеке. Показав «расчеловечивание» мира, Шаламов оказался пророком: жестокость нарастает повсюду, при этом никогда не эстетизировал бесчеловечность. Он стремился, чтобы читатель увидел и оценил, что это такое в реальной жизни. Все дозволено - страшная реальность истории человечества, которой необходимо противостоять - к такому убеждению приводит читателя автор «Колымских рассказов»

Домашнее задание: отзыв на рассказ В.Шаламова «Сгущенное молоко»