Эссе на тему: « Как я понимаю социологию. Почему и как я решила поступать на эту специальность? Что изучает социология Для чего необходимо изучать социологию

- Каково, на Ваш взгляд, положение дел с социологией в России? Сохранились ли независимые от государства социологические центры? Возможно ли сохранить независимость социологии в современной России?

Состояние социологии в современной России в принципе мало отличается от общего положения дел в российской науке. Это положение последнее десятилетие интенсивно ухудшается. Достаточно вспомнить пресловутую «реформу» Российской академии наук. Я имею в виду состояние науки как социального института, а не как совокупности идей и сообщества людей, где могут быть свои достижения и озарения.

В частности, научная деятельность в сфере обществознания приобретает всё более имитационный характер. Кроме того, увеличивается зависимость от институтов управления обществом, растет и идеологизированность социальной науки. Не могу сказать, чтобы даже прикладная наука, не говоря уж о фундаментальной, была сильно востребована - хоть властью, хоть обществом. Исключение составляет, пожалуй, политическая, особенно электоральная социология, хотя и она используется больше в пропагандистских, чем в экспертных целях.

Можно указать на две относительно автономные друг от друга тенденции. Одна - возрастающая ориентация на следование в фарватере мировой социологии, иногда - с утратой самостоятельности и с отрывом от реалий нашего общества. Другая тенденция - растущая бюрократизация, особенно академической и университетской науки. (Одни только формальные «показатели результативности научной деятельности» чего стоят.)

Во всё более затруднительном положении оказываются некоммерческие научные организации. Участились случаи их преследования как «иностранных агентов», если они пользуются поддержкой зарубежных фондов. Между тем именно поддержка со стороны отечественных государственных и полугосударственных фондов чревата зависимостью от «пожеланий» заказчика, вплоть до полной сервильности.

Сказанное относится не только к социологии, но к социологии в большой мере и ярких проявлениях.

- Каковы, по Вашему мнению, самые актуальные проблемы социологии в России? Насколько эти проблемы похожи на те, с которыми Вы сталкивались в СССР?

Пожалуй, актуальнейшей проблемой сегодня становится состояние массового сознания, которое, приходится признать, не лишено предрасположенности к агрессивности, ксенофобии, псевдопатриотизму, имперскости, своего рода мессианству, в смысле особого пути России, призванной отстоять «традиционные» ценности «русского мира» и т. п. Эта предрасположенность усиленно эксплуатируется и гипертрофируется государственными и официозными СМИ, точнее, - средствами массовой пропаганды, особенно федеральными телеканалами с их многомиллионной аудиторией.

Общество оказывается беззащитным перед напором и/или накалом этих средств «массового духовного поражения». Происходит тотальное «облучение» общественного сознания в духе известных антиутопий, от замятинского «Мы» до «Обитаемого острова» Стругацких.

Исследование социально-психологических механизмов этого оглупления (соответственно, «поглупения») общества в целом, с одной стороны, и возможности и перспектив сопротивления этим разрушительным процессам, с другой стороны, - сегодня едва ли не первоочередная задача общественной науки. Однако именно этот круг задач игнорируется отечественной социологией. Последняя как бы встраивается в систему идеологического воздействия, лишь на словах сохраняя свою автономию.

Другой важнейшей задачей нашей социологии, на наш взгляд, является исследование нынешней социальной структуры, особенно - в ее поколенческих «разрезах». Это - едва ли не terra incognita современного отечественного обществознания. По счастью, достаточно распространены сегодня эмпирические исследования процессов всевозрастающего социального неравенства, далеко обгоняющего даже страны «третьего мира».

Наконец, к актуальнейшим проблемам социологии у нас относится взаимодействие (порой драматическое) личности и социальных институтов, от детского сада до пенсионного фонда, и особенно - институтов власти, будь то политической, экономической, правоохранительной и т. д.

Нельзя сказать, чтобы эти и другие ключевые проблемы социальной науки не вставали и не ставились в советские времена. Тогда крупицы истины об общественных реалиях высвечивались сквозь фильтр цензуры, туман идеологических заклинаний и максимы марксистско-ленинского учения. Социолог сегодня свободнее идейно, но более зависим экономически.

- В марте 2014 года был проведен опрос по Крыму, который исследователи из ФОМа и ВЦИОМа назвали мегаопросом и очень гордятся тем, как умело он был проведен. Горячо поддержал этот опрос и Дмитрий Рогозин, интервью с которым мы публикуем параллельно. Но далее в Крыму произошли известные события, которые продолжают развиваться по спирали. Ваше отношение мегаопросу?

Свое отношение к нему мне приходилось высказывать не однажды, особенно подробно - в статье , опубликованной на портале «Когита.ру» , а также на сайте Санкт-Петербургской ассоциации социологов .

Этот опрос, небывалый по масштабам (около 50 тыс. опрошенных), является характерным примером того, как властные институты используют социологов-полстеров в своих целях и как охотно ведущие опросные фирмы клюют на эту «наживку». Названное «социологическое мероприятие», на мой взгляд, находится ниже всякой профессиональной критики, хоть и осуществлялось квалифицированными и, пожалуй, даже добросовестными исполнителями. Некоторые сотрудники ВЦИОМа и ФОМа, похоже, и впрямь гордятся тем, что, получив от Кремля (через посреднический фонд) заказ за три дня до известной «крымской речи» первого должностного лица государства, сумели уложиться в эти три дня, чтобы:
а) подготовить методический инструмент,
б) рассчитать грамотную выборку,
в) договориться с десятками колл-центров, мобилизовавших сотни интервьюеров,
г) опросить по телефону, как уже указывалось, 50 тыс. граждан в разных регионах России,
д) статистически обработать собранную информацию,
е) положить на стол президенту сакраментальную цифру - 91% россиян поддерживают отторжение Крыма от Украины в пользу России.

Эта и другие цифры из данного опроса вошли в историческую речь Путина 18 марта 2014 года в качестве социологического обоснования (подкрепления) к тому времени уже состоявшейся «аннексии Крыма» или «восстановления исторической справедливости» (кому как угодно называть).

Благодаря Дмитрию Рогозину, еще год назад опубликовавшему во ВЦИОМовском «Мониторинге общественного мнения» (2014, №2) статью под названием «Насколько корректен телефонный опрос о Крыме: апостериорный анализ ошибок измерения» , оказалось возможным детально ознакомиться и с инструментарием (гайдом телефонного разговора), и с обстоятельствами опроса, и с огрехами бесед интервьюеров с респондентами.

Статья Рогозина была методолого-методическая, якобы критическая, а по сути - апологетическая в отношении данной «социологической акции». В ней приводились примеры аудиозаписей телефонных интервью, проведенных как некорректно, так и корректно с точки зрения автора. Однако из всех этих примеров прекрасно видно, что характер вопросов, их последовательность, не говоря уж о настойчивости интервьюеров, являются «наводящими» на позитивный ответ.

Не следует думать, что интервьюеры и/или организаторы опроса «рисовали» эти результаты. Респонденты действительно отвечали «как надо», вот только содержание вопросов и ситуация опроса их «слегка» подталкивали к этому. В итоге возникли данные, вполне отвечающие интересам заказчика.

Разумеется, россияне в большинстве своем согласились со «спецоперацией» по присоединению Крыма. Мало того, именно этот внешнеполитический шаг дал мощный импульс подъему патриотических чувств и небывалому (со времен российско-грузинской войны 2008 года) взлету рейтинга «национального лидера». Но ни тогда, ни даже теперь это большинство на самом деле отнюдь не такое уж подавляющее и абсолютное.

Кстати, и современный «заоблачный» рейтинг главы государства имеет ту же природу артефакта. Народная поддержка на уровне 86% (а теперь уже и почти 90%) есть не что иное, как сумма позитивных ответов на вопрос: «Вы в целом одобряете или не одобряете деятельность Владимира Путина на посту президента РФ?» (формулировка Левада-Центра). В условиях жестко авторитарного общества, дрейфующего в сторону тоталитаризма, массовый ответ и не мог быть иным.

Социология и свобода

Искэндэр Ясавеев,
докт. соц. наук, гражданский активист (Казань)

Ответ на вопрос «Зачем сейчас нужна социология в России?», заданный мне редакцией ТрВ-Наука, на мой взгляд, не зависит от конкретного времени. Сейчас, как и в прошлом, социология необходима для понимания действий людей, а также для прояснения очень важных вопросов о свободе, выборе и ответственности людей за свои поступки и бездействие.

Попробую проиллюстрировать значение социологического подхода с помощью примера. В марте 2012 года в одну из больниц Казани из отдела полиции «Дальний» был доставлен Сергей Назаров. У него диагностировали разрыв прямой кишки и другие повреждения внутренних органов. Перед операцией он рассказал медикам, что был избит и изнасилован в полиции бутылкой из-под шампанского. После операции Сергей Назаров впал в кому и умер. По данным следствия, сотрудники полиции истязали задержанного, добиваясь признания в краже мобильного телефона. В результате судебного разбирательства восемь сотрудников отдела полиции «Дальний» были признаны виновными и наказаны лишением свободы на срок от 2 до 14 лет.

У всех, кто узнавал о происшедшем, возникал вопрос: как это стало возможным? Почему сотрудники полиции совершали запредельные садистские действия? Здравый смысл часто способствует индивидуализации причин и факторов человеческого поведения. Нам нередко свойственно объяснять поступки других людей их личными чертами. Социология же настаивает на рассмотрении наряду с индивидуальными чертами целого ряда других факторов - ситуативных, организационных, системных.

Ключевой социологический вопрос в данном случае заключается в том, какие системные черты российской и татарстанской полиции сделали возможным происшедшее. Отсутствие внешнего и внутреннего контроля, давление руководства с целью обеспечить раскрываемость, необходимость демонстрировать выигрышную отчетность, назначение на должности по принципам лояльности и наличия связей, а не компетентности, вертикальные коррупционные связи и ощущение безнаказанности, наличие соответствующих образцов действий? К сожалению, гораздо больше внимания после гибели Сергея Назарова уделялось не этим вопросам, на которых настаивали социологи и правозащитники (Казанский правозащитный центр и ассоциация «Агора»), а наказанию конкретных полицейских, непосредственно виновных в смерти задержанного.

Один из штрихов данной ситуации: министр внутренних дел Татарстана Асгат Сафаров после своей отставки в апреле 2012 года был назначен сначала заместителем премьер-министра Республики Татарстан, а впоследствии руководителем аппарата президента Татарстана, а министр внутренних дел России Рашид Нургалиев с мая 2012 года работает заместителем секретаря Совета безопасности России.

Социологи подчеркивают, что действия людей в гораздо большей степени определяются социальными факторами - распространенными моделями поведения, ролевыми ожиданиями, ориентацией на референтные группы, подчинением власти и т. д., нежели личными качествами. Однако это не означает, что конкретные участники - чиновники, полицейские, военные, судьи, рядовые граждане - не несут ответственности за свои действия или их отсутствие. Выбор, как поступить, есть всегда, и доминирующие образцы поведения создаются именно в результате множества такого рода выборов. В этом заключается еще одно важное социологическое положение: социальная реальность не есть нечто жесткое и предзаданное, она постоянно конструируется самими людьми. Мы сами создаем мир, в котором живем, и в наших силах его изменить.

Что касается взаимоотношений с властями, то у социологии они всегда складываются сложно. Социальным наукам свойственен значительный критический потенциал; социологические методы позволяют выявлять несвободу, эксплуатацию, дискриминацию, подавление и исключение целых групп, делая слышимыми их голоса, а также неэффективность и коррумпированность властных структур. Например, за год до писем Надежды Толоконниковой из мордовской колонии была опубликована книга моих петербургских коллег «До и после тюрьмы. Женские истории», ярко высвечивающая на основе ряда жизненных историй «унижение, сопряженное с деморализацией и десоциализацией женщины и женского» в «исправительных» колониях. Поэтому в тоталитарных и авторитарных режимах независимая социология, как правило, подавляется, власти стараются взять под контроль социологические службы.

Именно это происходит в настоящее время в России. Авторитетные социологические центры, в частности Центр независимых социологических исследований в Санкт-Петербурге и Центр социальной политики и гендерных исследований в Саратове, объявлены «иностранными агентами» (в декабре 2014 года ЦСПГИ прекратил свое существование как юрлицо). Осуществление независимых проектов осложнено из-за ухода из России международных фондов. Преподавателей социологии с критической позицией по отношению к властям вытесняют из университетов, примером чего служит недавняя история с непродлением контракта с тремя сотрудниками кафедры общей и этнической социологии Казанского федерального университета.

В результате власть еще сильнее вязнет в ловушке реальности, сконструированной подконтрольными медиа и сервильными «экспертами». История показывает, что последствия такого рода разрывов между реальностью властей и реальностью граждан являются очень серьезными.

«Звездный час или позор российской опросной социологии?» . Блог А. Н. Алексеева.
А. Н. Алексеев «Следует ли так уж доверять результатам опросов общественного мнения?» .
Д. М. Рогозин «Насколько корректен телефонный опрос о крыме: апостериорный анализ ошибок измерения» . DOI:10.14515/monitoring.2014.1.01.

Для чего нужна социология права? Какие функции она выполняет? Социальная необходимость и польза права для всех очевидна. Однако из того, что право полезно, еще не следует, что полезно также его социологическое осмысление. Для признания социологии права в юридическом мире следует показать выполняемые ею функции.

Социология права, как и любая другая научная дисциплина, выполняет познавательную и практическую функции. В соответствии с этими двумя функциями можно выделить следующие уровни социологии права: теоретическую социологию права и прикладную социологию права.

Познавательная, или теоретическая, функция социологии права - это, по сути дела, совокупность понятий, концепций, парадигм, т.е. всего того, что составляет корпус накопленного ею знания. Это осмысленное, систематизированное, устоявшееся знание, основанное на фактах и доказательствах. Опора на социальную и правовую реальность - таков главный принцип в получении научного знания социологией права.

Следовательно, социология права может претендовать на более полную истину о праве, чем та, которой довольствуется доктрина и догма права. Она призвана охватить своими исследованиями правовую реальность в социальном контексте. Для социологии права недостаточно обнаружить и зафиксировать юридические явления, ей нужно знать, почему или как возникли эти явления. Например, откуда в самом деле появляется право? Юристы рассматривают историю права как последовательное движение правовых явлений: институт следует за институтом; закон заменяет предшествующий закон, а последующие решения сменяют прежние прецеденты. Таким ограниченным каузальным объяснением социология права довольствоваться не может. Одна из ее основных задач - выйти при объяснении правовых явлений за рамки самого права.

Например, если мы возьмем в качестве примера такие откровенно религиозные правовые системы, как мусульманское право и право Талмуда, то становится очевидно, что мы имеем дело с чем-то превышающим компетенцию светского права. Совместно с социологией религии социология права должна более внимательно изучить, что же скрывается за понятием религиозное право.

В настоящее время социология права довольствуется констатацией статистической зависимости между двумя юридическими явлениями или между юридическим явлением и каким-то другим (социальным, экономическим, психологическим). В исследовании причинно-следственной зависимости социология права использует методику, разработанную социологией.

Социология права выполняет еще функцию критической оценки догматического права , считает Ж- Карбонье. Чем объясняется эта потребность? Любая наука рискует оказаться в плену той разновидности интеллектуального самолюбования, которую справедливо называют догматизмом. Правовая наука в еще большей степени подвержена такому риску, ибо, оперируя с обязательными для всех правовыми формулами и решениями, она склонна идентифицировать себя с властью.

Конечно, право имеет свой внутренний механизм критики, примером действия которого являются обжалование судебных решений и иски о превышении власти. Но это ограниченная критика, не выходящая за рамки принятых правил игры. Нужна критика не связанная никакими предвзятыми установками, критика, которая не интегрирована в рамки данной системы. Юридическая социология может с успехом для права выполнять эту задачу именно потому, что она независима от него. Социология права разоблачает политическую ангажированность законодателя, показывает те силы, которые оказывают на него давление (разного рода лоббизм, заинтересованные ведомства и т.п.). Благодаря ей за юридическим законодателем вырисовывается фигура социально-политического законодателя, а норма права предстает в более скромном виде.

Социологические исследования также обнаруживают многочисленные проявления неэффективности существующего законодательства. Многие законы не применяются или применяются лишь частично.

Но социология права в своей критической функции должна быть свободна от пренебрежения к праву в целом, его важнейшим институтам, ввиду их величайшей значимости и важности для жизнедеятельности общества. Смысл критической функции социологии права заключается в увеличении потенциала правовых и социально-правовых исследований.

Социология права наряду с научной функцией обладает и практической. Это более прикладная наука, чем общая социология, потому что она неразрывно связана с правоведением, обращенным прежде всего к сфере практической жизнедеятельности общества. С первого взгляда кажется очевидным, что практическое применение социологии права осуществляется в двух сферах: судопроизводства и законотворчества.

Однако она находит применение и в области выработки и заключения договоров, в частности, в нотариальной практике. Подобно истории права и государства или сравнительному праву, социология права может пополнить арсенал аргументов адвоката или судьи. Но здесь необходимо учитывать, что социологические выводы часто имеют предположительный характер.

Социологические исследования общественного мнения в сфере права и особенно изучение восприятия права и юридических проблем широкими слоями населения также могут иметь важное значение для законодателя . На основе таких исследований может сложиться особая форма законотворчества, когда с помощью опросов выявляется общее мнение, которое определяет направление законодательной реформы.

На социологию права может быть возложена задача психологической подготовки реформы. Законотворчество - это вид производства, и законодатель также вынужден заботиться о своих «паблик рилейшнз», об организации «потребления законов».

Достаточно часты случаи, когда законодатель решил осуществить реформу, а общественное мнение не склонно к ней. Возникает необходимость до постановки проекта закона на голосование убедить в правоте законодателя не только парламентариев, но и массу граждан, которым предстоит выполнять закон.

Практическая помощь социологии права законодателю может быть продолжена и после принятия закона, и не только в первое время, а до тех пор, пока закон остается в силе.

Социологические опросы - это инструментарий, позволяющий законодателю измерить такое явление, как незнание закона. Они подсказывают законодателю, когда, кроме малодейственного, формального опубликования закона, в официальных изданиях следует использовать средства массовой информации и периодически рассказывать широкой публике о действующем законе.

Благодаря социологическим исследованиям становится очевидным, когда между нормой и ее применением должно существовать опосредующее человеческое звено. Современные законы сложны и своеобразны. Простому человеку нужен гид и консультант, который провел бы его по лабиринтам бюрократического права.

Деятельность советников по социальным вопросам, профсоюзных консультантов и даже нотариусов, выступающих как соединительное звено между социальным и трудовым законодательством, законодательством о недвижимости и их субъектами показывает, что постепенно создается нечто вроде «паблик рилейшенз» закона. Эта деятельность по связи закона и его субъектов может стать научно более обоснованной с помощью социологии права.

Социология права сотрудничает с законотворчеством, но не должна смешиваться с ним. Хотя социологические исследования и снабжают законодателя данными, тем не менее социология права не может диктовать ему законы.

Для социологии права необходима практическая ориентация, без которой социологической науке грозит состояние застоя в отрыве от жизненной реальности. Опыт русской прикладной социологии права значительно уступает зарубежному. Самой видимой стороной деятельности социологов является общественное мнение. Социология права изучает состояние правосознания различных групп населения, их отношение к законам, к работе правоохранительных и судебных органов.

Предметом социологии права является право в его социальном выражении, проявлении и измерении. В соответствии с этим социология права изучает социальные предпосылки и условия возникновения и развития права, социальные функции права и социальные.

Следовательно, общая социология в системе общественных наук играет ведущую роль. Во-первых, она выступает в качестве обобщающей
Аналогичную функцию выполняет и общая теория права, но на более конкретном уровне, т. е. в рамках отраслевых юридических наук.

Еще одна опасность подстерегает теорию права со стороны социологии права – научного направления, которое также проявляет интерес к предмету теории права.
Этому же способствуют и функции, которые выполняет теория права.

Зачем нужна социология и социологи?

Прежде чем попытаться ответить на вопрос поставленный в названии к статье следует отметить, что в каждом городе, где имеется университет можно найти социологический факультет на котором учатся студенты, несмотря на это в обществе нет понимания ни для чего нужна социология ни область деятельности в которой задействованы социологи. Это становится очевидным с одной стороны при исследовании рынка труда: на нем редко можно обнаружить профессии, которые предъявляли бы требование базового социологического образования; с другой стороны после общения с теми, кто не связан с социологией: для большинства социология представляется сомнительной наукой, а социологом находят место в лучшем случае в качестве социальных работников, либо интервьюерам во время переписи населения, особо продвинутые находят место социологам в качестве маркетологов; наконец не редко и те кто заканчивают социологические факультеты не могут и двух слов членораздельно связать по поводу своей дисциплины и своей области применения. Справедливости ради надо отметить, что похожая ситуация у выпускников большинства факультетов (особенно гуманитарных) , в силу недоразвитости системы высшего образования и как следствие низкий уровень выпускаемых специалистов, также имеет место и проблема рынка труда, которая не редко заставляет выпускника высшего учебного заведения искать себе работу не связанную со специальностью, либо по причине низкого заработка, либо по причине отсутствия на рынке труда рабочих мест соответствующих полученному диплому. Но в этой статье речь пойдет только о социологах и социологии.

Прежде всего следует сказать, что социология - это наука об обществе, во всяком случае такое банальное определение социологии известно многим, но совершенно очевидно, что оно не раскрывает ни сущности социологии ни ее предназначения. В этой связи следует привести другое определение данное родоначальником социологии О. Контом: социология - это наука изучающая как разум и ум человека совершенствуются под воздействием социальной жизни . Из последнего определения во всяком случае уже вытекает та идея, которая вкладывалась основателями социологии. Подробнее о ней можно сказать так: речь идет о науке, которая изучая процессы происходящие в обществе должна выявить закономерности их развития и уже исходя из них выработать принципиальную модель того как должно быть устроено общество, с точки зрения выставленных параметров (которыми в случае О. Конта является совершенствование человеческого разума и ума) и предписания о том, как можно реализовать эту модель, исходя из этого она также должна давать однозначный ответ на вопрос: К чему движутся уже имеющиеся социальные системы?

Очевидно, что требования к науке должны быть предельно жесткими, поэтому в прошлом предложении было подчеркнуто слово «однозначный». Будет справедливо отметить, что так как социология является сравнительно молодой наукой, то по многим вопросам дать такого однозначного ответа она еще не может, для этого в социологии пока еще слабо развит метрологически-состоятельный категориальный аппарат, тем не менее уже сегодня в социологии достаточно хорошо развит инструмент (методика и методология) социологического исследования, которая позволяет определить и решить ряд вопросов эмпирически.

После того, как определено место социологии в жизни общества и выражено для чего она нужна можно перейти и к тому где могут быть задействованы социологи в общественном объединении труда. Но прежде чем мы к этому перейдем сначала обратим внимание на то, что словом общество можно называть как и все человечество в целом, так и отдельные группы людей, в этой связи мы будем употреблять термин социальная система, чтобы с одной стороны подчеркнуть, что общество можно представить как некоторую систему, то есть совокупность объектов имеющих между собой связь и функционирующим в рамках определенных законов (в данном случае речь идет о законах не юридических, а общих, по аналогии с законами физики). Социальные системы отличаются друг от друга по целям и задачам (это выражается родом деятельности), которые они решают, по количеству объектов имеющихся в ней и по многим другим показателям, мы ограничимся на перечисленных так как считаем их основными. Соответственно можно выделить три принципиальные области деятельности социолога: 1. конструирование социальных систем - к этому роду деятельности можно отнести создание новых социальных систем, реконструкция имеющихся социальных систем, оптимизация социальных систем, демонтаж ненужных социальных систем; 2. технолог - к этому роду деятельности можно отнести поддержание социальных систем в рабочем состоянии, разработка технологий позволяющих оптимизировать работу социальных систем, разработка технологий по наполнению объектами новых социальных систем, технология реконструкции и технологии демонтажа; 3. статист - к этому роду деятельности относятся все виды сбора и анализа полезных данных о социальных системах, которые в дальнейшем используются технологами и конструкторами .

Наверняка нами перечислены не все виды деятельности, которыми могут и должны заниматься социологи, но мы указали основные области деятельности, тем более что в них общество действительно нуждается. Непонимание же обществом области применения социологии и социологов создает проблему, которая выражается подчас в ничем необоснованные решения в рамках создания, развития и де конструкции социальных систем, что ведет к различным последствиям, начиная от элементарного невыполнения социальной системой функций возложенных на неё и заканчивая человеческими жертвами в силу ошибочно сконструированных и неверно работающих уже имеющихся социальных систем.

Зачем юристу философия?

Интервью с доцентом кафедры теории и истории права Михаилом Антоновым

— Михаил Валерьевич, какие курсы Вы читаете в ГУ-ВШЭ?

— Теория права и государства, история политико-правовых учений, история политической мысли России, философия права. Один из ключевых вопросов в каждой из этих дисциплин – вопрос о природе, сущности права, механизме его действия. История правовой мысли России и зарубежья дает материал для рассуждений – концепции ведущих мыслителей, которые до нас ставили этот вопрос и по-разному пытались на него ответить. И уже на этой основе в теории и философии права данный вопрос изучается в ракурсе современного права.

— Настолько будущему юристу нужна философия и история политической мысли, может ли он обойтись без этих знаний?

— Сегодня на этот предмет ведутся оживленные дискуссии, в ряде учебных заведений преподавание данных «мировоззренческих» дисциплин сильно сокращено. Но я думаю, что это неправильно. Для юриста, пожалуй, больше чем для представителей большинства других профессий, важна широта мировоззрения. Хороший юрист – а я говорю не о рядовом клерке, выполняющем техническую работу, а об успешном, высококвалифицированном специалисте – всегда должен быть готов решать нестандартные, нетривиальные задачи. Найти выход в сложной договорной схеме, истолковать туманный и неясный текст правовой нормы, сформировать стратегию в запутанном судебном деле – все это требует широкого взгляда на вещи. В том числе и понимания того, как действует право, что оно из себя представляет, где начинается и где кончается.

— Мне казалось, большая часть юридических вопросов решается либо в действующих законах, либо в юридической практике? То есть юристу скорее нужно знать, где найти ответ, чем пытаться формулировать его самостоятельно.

— Даже для того, чтобы найти ответ в информационно-справочной базе, юристу нужно, по меньшей мере, правильно поставить вопрос, обозначить сущность, природу проблемы, понять, а разрешим ли этот вопрос по действующему законодательству, либо ответ нужно искать в уставах, в договорах, в локальных трудовых документах. Но дело даже не в этом. Современное российское законодательство очень несовершенно во многих отраслях права. Прежде всего, в тех, которые развились только в постсоветскую эпоху: налоговое, таможенное, корпоративное, договорное право и многие другие. Они были созданы практически на пустом месте, поскольку советская система права в них почти не нуждалась. Вернее, они были более или менее искусно слеплены из разнородных институтов, заимствованных из европейского и американского права. Законодательное регулирование в них очень запутано, на многие вопросы ответ приходится искать по аналогии, додумывать, иногда создавать самостоятельно и отстаивать такие ответы в судебных тяжбах. Очень часты ситуации, когда на практике существуют два и более ответа, которые одинаково поддерживаются судьями и чиновниками. Здесь нужно определенное воспитание мысли, способность ориентироваться в сложных интеллектуальных схемах – философия и теория права в этом плане очень многое могут дать студенту, будущему юристу. Как практикующий юрист – а я несколько лет работаю ведущим юристом в аудиторской компании, до этого работал в прокуратуре, в юридических фирмах, на предприятиях – я в этом уверен.

— Как Вы сказали, все же существует определенное негативное отношение к теории права в преподавании и в правовой науке. С чем такое отношение связано?

— Как в любой отрасли знания, существуют и хорошие, и плохие теории. Или, говоря точнее, адекватные и неадекватные теории. Я во многом согласен с представителями отраслевых дисциплин, которые критикуют современную российскую теорию права за ее слабость, оторванность от практики и от научных достижений мировой правовой мысли. Сейчас в нашем юридическом образовании доминируют та теория, которая сложилась еще в советское время – этатистский позитивизм, который исходит из того, что право – это приказ суверена, созданная государством совокупность норм. Задача юриста – классифицировать и применять такие нормы. Популярность такой теории в Советской России понятна – по идеологическим причинам ни судья, ни адвокат, ни прокурор не могли и помыслить выйти за рамки государственно-партийных предписаний. Но сейчас ситуация изменилась, изменилось само право, а это требует и изменения нашего отношения к теории права. В тех сложных юридических вопросах, которые мы обозначили ранее, этатистский позитивизм не приносит никакой пользы. В западной правовой науке он полностью изжил себя и преодолен еще в середине прошлого века. Поскольку у нас строится новая система права, основанная на новых регулятивных принципах, нам сегодня нужны более адекватные теории, новые подходы к юридическому образованию.

— Какие из этих теорий Вы можете назвать?

— В современной правовой науке существует множество подходов к пониманию права, среди которых традиционно наиболее заметными являются естественно-правовой и позитивистский. В рамках наиболее древнего, естественно-правового подхода (от Платона и Аристотеля до Канта и Гегеля) право понималось как система вечных и неизменных истин. Это течение доминировало вплоть XVII-XIX веков, когда появился правовой позитивизм. По мнению сторонников этого подхода, человеческое познание должно сосредоточить внимание на изучении фактических явлений, данных внешнего опыта. Здесь, разумеется, возникает вопрос – с какими же фактами мы, прежде всего, встречаемся в праве? В зависимости от ответа на этот вопрос в позитивизме сформировалось три основные школы. Если первичным материалом для изучения права считается фактически существующий социальный порядок, тогда мы имеем дело с социологическим позитивизмом. Этот подход был представлен такими учеными, как О. Эрлих, Э. Дюркгейм, Г. Гурвич, Р. Паунд и многие другие. Среди современных ведущих представителей можно назвать Р. Коттеррелла и М. Ребиндера. Если основополагающими фактами права считаются официальные предписания и сформулированные в них нормы, то речь идет о нормативистском позитивизме. Типичные представители этого направления – Дж. Остин и Г. Кельзен. В XX веке стали развиваться более утонченная версия этого направления – аналитический позитивизм: Г. Харт, Е. Булыгин, Дж. Раз. Наконец, если предполагается, что в основе права лежат психологические эмоции, то это – психологический позитивизм, ведущим представителем которого был польско-российский правовед Л. И. Петражицкий. В XX веке, под влиянием позитивистской критики, изменился и естественно-правовой подход, возникли более интересные и последовательные доктрины. Здесь, прежде всего, можно назвать таких мыслителей, как Р. Дворкин, Л. Фуллер и Дж. Финнис. Думаю, что современной российской науке о праве следует ориентироваться на последние достижения мировой теоретико-правовой мысли, которые достигнуты этими двумя базовыми направлениями: позитивистским и естественно-правовым. Хотя должен оговориться, что существуют и иные, не менее интересные направления: правовой реализм, коммуникативная теория права, школа критических правовых исследований и многие другие.

— Как интерес к этой проблематике проявляется в Ваших научных исследованиях?

— На самом деле, изучение современных теоретико-правовых теорий, их «трансплантация» на российскую почву – это мой основной научный интерес. В этом плане я работаю над переводами основных научных трудов, над статьями и работами по творчеству ведущих теоретиков права XX века и наших дней, над актуальными для современности теоретическими проблемами. Так, с немецкого переведена важнейшая книга О. Эрлиха «Основоположение социологии права», с английского – работа М. Ван Хука «Право как коммуникация» и ключевое произведение нормативной теории права – книга Е. Булыгина «Нормативные системы». В настоящее время комментированные переводы этих работ готовятся к публикации. Уже опубликован перевод с французского основных трудов Г. Гурвича. Помимо этого, я занимаюсь концепциями правовых реалистов, современными дебатами между представителями инклюзивного и эксклюзивного направлений нормативистского позитивизма и другими важными для теоретического правоведения концепциями. Разумеется, я стараюсь следить за развитием российских и зарубежных теоретико-правовых исследований, участвовать в важнейших научных конференциях. Одним из таких научных событий стала недавняя международная конференция «Право и нейтральность», прошедшая в конце мая в Жироне (Испания), которая собрала ключевых представителей современной философии права. Надеюсь рассказать Вам об этой конференции при следующей встрече.

— Будем ждать! Спасибо за интересную беседу!

Зачем нужна социология

Мы публикуем стенограмму передачи «Наука 2.0» – совместного проекта информационно-аналитического канала «Полит.ру» и радиостанции «Вести FM». Гость передачи – доктор социологических наук, профессор ГУ-ВШЭ и МГИМО, зав. сектором социологии культуры Института социологии РАН Александр Гофман. Услышать нас можно каждую субботу после 23:00 на волне 97,6 FM.

Анатолий Кузичев: Мы вновь в полном составе. Борис Долгин, Анатолий Кузичев, Дмитрий Ицкович в эфире совместного проекта радиостанции «Вести.FM» и портала «Полит.ру» — «Наука 2.0». Сегодня мы беседуем с Александром Бенционовичем Гофманом, доктором социологических наук, профессором Государственного университета «Высшая школа экономики», МГИМО, зав сектором социологии культуры Института социологии РАН. Александр Бенционович, здравствуйте.

Александр Гофман: Здравствуйте.

А.К.: Мы хотели бы быстренько выяснить, что такое социология и зачем она нужна.

Дмитрий Ицкович: В очередной раз мы это делаем.

А.К.: А потом уже перейти к серьезным вопросам.

Д.И.: Мы всегда за пару минут выясняем, что такое социология, получается что-то новое и всегда интересное.

А.К.: И растягивается на пару программ.

А.Г.: Вы знаете, и в массовом сознании, и в сознании публицистическом социологию обычно отождествляют с зондажами общественного мнения, с выяснением того, кто что о чем думает, даже если он ничего об этом не думает. В массовом сознании это выглядит так.

Д.И.: Извините, что перебиваю, а массовое сознание – категория социологии?

А.Г.: Массовое сознание – это человек с улицы.

А.К.: У меня, кстати, тетя социолог. Недолго была социологом, у метро выдавала эти штуки, типа: «Не хотите поучаствовать в нашем опросе? В подарок мы даем тортик, а мужчинам пиво». Хорошая наука.

А.Г.: Это такая социология специфическая.

А.К.: Это не социология, что ли?

А.Г.: Это скорее предвыборная кампания, видимо?

А.К.: Нет, они в опросах участвуют.

Борис Долгин: Нет, нет. Это может быть маркетинговое исследование.

А.Г.: Просто за некое вознаграждение. Да, это вполне социология тоже. Но я полагаю, что сводить социологию к тому, о чем я сейчас говорил, – это все равно, что сводить медицину к сбору медицинских анализов. Мы сдаем анализы, но не думаем, что медицина к этому сводится. Есть диагностика, есть лечение, терапия, хирургия и прочее, прочее. Точно так же и с социологией. Между прочим, во Франции, например, часто лаборатории медицинских анализов вынесены за пределы клиник. Вы в Париже часто можете увидеть такую вывеску: «Лаборатория медицинских анализов».

Д.И.: В Москве это тоже появилось.

А.Г.: Сейчас и у нас так есть.

Б.Д.: И социологи часто говорят: «Мы социологи, а не полстеры».

А.Г.: А клиника находится в другом месте. Так вот, некоторые мои коллеги, которые занимаются изучением общественного мнения, иногда высказываются примерно так: «Есть социология, а есть изучение общественного мнения». То есть они даже тоже разводят эти две категории. Я полагаю, что здесь можно говорить о том, что зондажи общественного мнения, выяснение мнения о чем-то – это часть социологии, но далеко не вся социология. Социология – это, в первую очередь, наука, которая пытается выяснить некоторые глубинные тенденции.

Б.Д.: И опросы общественного мнения – это один из инструментов.

А.Г.: Один из элементов этого изучения, который часто носит прикладной, сиюминутный характер. А наука, конечно, к этому не сводится.

А.К.: Понятно. Мы договорились с вами побеседовать о терминах, в том числе «теоретическая социология». Напрашивается вопрос: почему же она теоретическая? Вы же «социо» и «логия»?

А.Г.: Вы знаете, это примерно как с любыми другими науками. В любой науке есть уровень теоретический и есть уровень эмпирический. Хочу обратить ваше внимание, что вопреки тому, что часто думают, теория может быть прикладной, а исследование — не теоретическое, а эмпирическое — может быть фундаментальным. И длиться при этом несколько лет.

А.Г.: Пример можно взять из истории социологии. Было такое известное исследование американских солдат во время Второй мировой войны под руководством Стауффера. Изучали положение в американской армии. Исследование было достаточно фундаментальным, серьезным, эмпирическим. Оно не было теоретическим, но оно при этом было фундаментальным. И оно осталось в истории социологии.

Б.Д.: Оно не решало какие-то локальные задачи, оно было призвано…

Д.И.: Все равно не понимаю. Про физику и другие науки, разница между фундаментальной и прикладной наукой понятна. А здесь?

А.Г.: Наука может быть фундаментальной и при этом эмпирической. Она может быть теоретической и при этом прикладной. Это не то же самое, что разделение на теоретическую и эмпирическую.

Б.Д.: Сейчас попытаюсь сформулировать, правильно ли я понял. Если мы проводим опрос, чтобы понять, как лучше вывести на рынок новый сорт сыра, то это не фундаментальное исследование. Оно, скорее всего, в истории социологии, если там не будет каких-то особых методов, не останется.

Д.И.: Это вообще маркетинг, а не социология, по-моему.

БД: Это социология все равно.

А.Г.: Это прикладное исследование. Прикладное означает, что мы хотим выяснить, как воздействовать практически на этот объект.

Д.И.: Не понял, можно еще раз по порядку. То есть вы сейчас настаиваете на том, что любое маркетинговое исследование — часть социологии?

А.Г.: Оно междисциплинарное, конечно.

Б.Д.: Но оно и социологическое в том числе.

Д.И.: Приведите какие-нибудь примеры фундаментальной социологии?

Б.Д.: Вернемся к исследованию солдат американской армии. Оно не ставило никаких непосредственных практических задач? Были сделаны некоторые выводы о том, как себя чувствуют солдаты на войне, которые остались в мировой науке? Они ничего не решили?

Д.И.: То есть поле было практическое, живое, но задачи ставились фундаментальные?

Д.И.: А бывает наоборот: методы теоретические, но задачи ставятся прикладные?

А.Г.: Да. И так бывает.

Д.И.: Можно при этом использовать теоретические методы.

А.Г.: Да. Прикладное исследование – это означает, что мы хотим знать, как практически воздействовать на этот объект. При этом хочу обратить ваше внимание на то, что из одного и того же знания об объекте совсем не следует, что мы будем одинаково на него воздействовать. Мы с вами можем что-то выяснить об этом сыре и при этом придерживаться одной точки зрения на этот сыр…

Б.Д.: Но у нас могут быть разные целевые установки.

А.Г.: Но при этом вы можете говорить, что надо принимать такие-то решения, а я буду настаивать на других решениях. Почему? Потому что здесь помимо познавательных элементов вторгаются ценностные элементы разного рода.

А.К.: А мне кажется, что неправильно вводить сюда сыр, в широком смысле.

Б.Д.: Какая разница?

А.К.: Большая, это какая-то вульгарная история.

А.Г.: Это так, метафора.

Д.И.: Мы недавно разговаривали с Салтыковым, и он приводил пример «Бурана». Это практическая задача, но почему «Буран» – это вульгарно? Вот такая инженерная наука, которая использует результат. Ну, хорошо, пусть этот сыр будет «Бураном» в каком-то смысле.

А.К.: Нет, потому что у сыра и вообще подобных исследований, только одна цель и одна задача. Нам же по-настоящему не интересно, как человек потребляет сыр. Нам нужно «впарить» его потребителю, и все.

Д.И.: Нет, для того, чтобы нам его «впарить», нужно понять: что люди любят, хотят ли они кислого или сладкого, хотят они желтого или зеленого.

Б.Д.: Как они употребляют сыр, и в каких ситуациях.

Д.И.: Может быть, привить им новые навыки.

АГ: Могут быть прикладные исследования разного масштаба: малого масштаба и большого. Сыр – это малого, а «Буран» – большого масштаба.

А.К.: Александр Бенционович, а бывает так, что социология не просто исследует, но и влияет? Это тоже социология? Или это уже реклама и какая-то другая история?

А.Г.: Вы знаете, влияние науки и наука – это не одно и то же. Потому что, когда наука начинает влиять – это часто происходит помимо нее. Это уже то, что общество делает с результатами.

Б.Д.: Это уже некая социальная инженерия.

А.Г.: Если вернуться к «Бурану», то вы знаете, что с ним сделали. И это зависело уже не от разработчиков «Бурана», и печальная его участь известна, и это никак не было связано с самим процессом создания.

Д.И.: А можно привести какой-нибудь пример из теоретической социологии, который «вскрывает голову»? Что-то такое, чего мы не ожидаем. Вот у нас есть обыденное сознание, обыденное представление о мире, и есть наука, которая сильно его переворачивает?

А.К.: Ну, как в квантовой физике, когда оказывается, что одна частица может быть в двух местах одновременно, что полностью противоречит бытовому нашему опыту и логике.

А.Г.: Мы с вами затронули проблему открытия в науке. То, что вы приводите, — пример с квантовой физикой или открытие рентгеновского излучения – это относится к области научных открытий. В социологии открытий такого рода, какие можно встретить, допустим, в физике или в археологии: вот я нашел черепок, я сделал открытие, целую культуру, или я открыл звезду…

Д.И.: В химии, астрономии, биологии.

А.Г.: Да, вот такого рода открытия в ряде наук, не только в социологии, практически отсутствуют. Это не значит, что наука не существует вообще, но там нельзя просто найти такой черепок и показать: вот видите! Или если можно, это не будет оценено.

Б.Д.: Какая-то небанальная зависимость между факторами?

АГ: Небанальная зависимость — сколько угодно, но это не будет такое открытие.

А.Г.: Приведу классический пример. Известно, что когда экономическая ситуация в обществе ухудшается, процент самоубийств растет. Это понятно с точки зрения обыденного знания — людям живется хуже, и у них обостряются все проблемы, а потому чаще приходит мысль уйти добровольно из жизни. Но что любопытно, в случае резкого улучшения экономической ситуации процент самоубийств тоже растет. А это уже менее очевидно и менее понятно. Казалось бы, живи да радуйся, а мы почему-то такой же результат получаем, как и в случае с ухудшением экономической ситуации.

Б.Д.: Да, небанально совершенно.

Д.И.: А интерпретация какая?

А.Г.: А интерпретация такая, что в обоих случаях происходит кризис ценностно-нормативных систем. Люди оказываются во многом не готовыми к смене жизненных ориентиров, независимо ни от чего. Известно, что часто аппетиты растут быстрее, чем возможности их удовлетворить.

Д.И.: Сосед стал жить лучше – это такая же трагедия.

А.Г.: Революции часто (вот еще один пример) часто происходят не тогда, когда хуже всего живется и хуже жить невозможно.

А.К.: Когда низы не могут, верхи не хотят.

А.Г.: А когда начинается подъем. Вот тут как раз и выясняется, что всё: больше уже терпеть невозможно.

А.К.: Я представил себе сцену: инженер Николай Сергеевич Кочетков вбежал в квартиру с криком: «Дорогая, мне подняли зарплату!» — забежал в кабинет, и оттуда раздался выстрел.

Д.И.: Люди небанальные зависимости интерпретируют следующим образом: насколько я понял, люди реагируют не на плюс и минус, а на резкое изменение нормативной ситуации?

А.К.: В любую сторону.

Д.И.: Когда клетка, в которой человек живет, разрушается, есть какой-то процент людей, который эти разрушения не выдерживают.

А.Г.: Мы уже можем как-то интерпретировать эти данные. Социология не может обойтись без интерпретаций. Известно, например, что уровень образования тоже влияет на процент самоубийств, но тоже без интерпретации мы обойтись не можем.

А.К.: А как влияет?

А.Г.: Слава Богу, в университетах не учат тому, чтобы уходить из жизни добровольно, но при этом оказывается, что зачастую — чем выше уровень образования, тем выше процент самоубийств.

А.К.: А это как раз объяснимо, это как раз укладывается в парадигму.

Д.И.: А где это было? Я не слышал никогда.

А.Г.: Это не универсальная зависимость, она не существует во все времена и во всех странах, но наблюдалась, например, на рубеже XIX-XX веков.

Д.И.: Там-то понятно, потому что там разрушалось религиозное сознание.

Б.Д.: Но это одна из интерпретаций.

А.Г.: Одна из интерпретаций, да. Но опять-таки без интерпретаций мы не можем обойтись, у нас есть в руках данные, а что мы будем с ними делать, это уже зависит от нас.

Б.Д.: На этих примерах мы видим, что с одой стороны собираются данные, дальше идет их некоторая интерпретация. А есть еще некоторый уровень, на котором определяется — какого рода данные собирать, какими понятиями оперировать при этой интерпретации — это есть теоретическая социология. Я правильно понимаю?

А.Г.: Вы знаете, существуют понятия теоретическая социология и социологическая теория. Иногда эти понятия разводятся. Теоретическая социология – это некий корпус теоретических знаний, коммуникаций между социологами в области теории и так далее. А социологическая теория – это нечто более привязанное к практике исследований, и здесь существуют разные теоретические уровни. Существует метатеоретический уровень, который занимается выяснением вопроса о том, в какой мере достоверно социологическое знание, как его следует добывать и так далее. Но существует и уровень предметных теорий.

Д.И.: Метатеоретический уровень – это уровень, с которого мы оцениваем пригодность к науке тех или иных высказываний?

А.Г.: Не мы, а метатеоретики. Метатеоретики – это особые люди.

Д.И.: Ну, под «мы» метатеоретики и имеются в виду.

А.Г.: Да, существует уровень предметных теорий. Случай с исследованием под руководством Стауффера — это такая область — военная социология, и в ней есть своя теория.

Д.И.: Это случай исследования этих самых солдат во время войны?

А.Г.: Случай с самоубийствами, раз уж мы затронули эту область. Да, есть такая особая широкая область, которую часто называют социологией социальных проблем. Сюда входит изучение отклоняющегося поведения, преступности, самоубийств, наркомании и прочее. А внутри этой предметной теории есть теории еще более мелкие, в частности, социологические теории самоубийства или междисциплинарные теории самоубийства. Это относится ко многим объектам.

Б.Д.: Ну да, они могут смежными между социологией и психологией, например.

А.Г.: Да. Это относится и к другим объектам.

Д.И.: Значит, мы говорим в принципе об одной вещи. Мы говорим о социологическом исследовании?

Д.И.: Его построение, что есть метауровень, с которого вообще оценивается, насколько этим можно заниматься, насколько подходит та или иная теория к этому объекту или не подходит. Дальше для исследования выстраивается теоретический уровень. Потом идет практическая часть, проверка.

А.Г.: Не практическая, а эмпирическая. Она может быть тоже не практическая.

А.Г.: Ввожу маленькое уточнение, существует еще социология понятия, «теория среднего уровня», которая занимает промежуточное место между уровнем эмпирических исследований и уровнем общей теории. А над общей теорией еще надстраивается эта самая метатеория.

Б.Д.: А примеры теорий среднего уровня?

А.Г.: Социология семьи, социология права, социология политики и так далее.

А.К.: Александр Бенционович, давайте вернемся к тому исследованию солдат Второй мировой войны. Корректно сказать: не во время войны, а в условиях войны, допустим. Обобщения подобные, они уместны?

Б.Д.: Насколько можно экстраполировать данные по Второй мировой войне вообще на солдат на войне?

А.Г.: Вы затрагиваете общий вопрос. Существуют экстремальные ситуации разного рода — войны, землетрясения, стихийные бедствия и пр., в которых исследования вообще проводить чрезвычайно сложно.

Б.Д.: Не до социологов.

А.Г.: Допрашивать людей не будешь. Да, не до социологов, совершенно верно. Но когда эти бедствия приобретают более или менее затяжной характер, тогда уже получается, что они рутинизируются. И тогда исследовать, в принципе, можно. В какой мере можно экстраполировать ситуацию некоего исторического события на другое историческое событие…

Б.Д.: Или на тип событий.

А.Г.: На тип событий можно. Когда вы сказали слово «тип» — это заведомо означает, что типизация уже произошла.

Б.Д.: Анатолий спрашивал о переходе от исследования солдат во время Второй мировой войны к исследованию солдат на войне вообще. От более частного — к более общему.

А.Г.: Безусловно, можно найти типологические сходства. Я сейчас не говорю конкретно про исследования под руководством Стауффера, но в принципе, как и в любом исследовании, можно найти какие-то универсалии, которые помогут понять, что это есть по существу. Мы можем изучать конкретную революцию, но при этом, если мы это сделаем серьезно, – это будет вкладом в изучение революций как таковых.

А.Г.: Исторические события уникальны, поэтому вы, конечно, правы.

Д.И.: Понятно, а какая теория среднего уровня лежит за исследованиями Стауффера?

А.Г.: Военная социология, социология армии, социология войны.

Б.Д.: Целая область.

А.Г.: Даже был такой французский социолог Гастон Бутуль, который разработал особую науку, которую он назвал полемология – наука о войне.

А.К.: Это социологическая наука?

А.Г.: Он ее рассматривал как социологическую.

А.К.: А что это за наука?

А.Г.: Он разработал, кстати, но это его личная наука — не поспешили социологи следовать за ним.

А.К.: Его личная наука умерла вместе с ним.

А.Г.: Она не умерла вместе с ним. Я же сейчас рассказываю об этом, значит, это сохраняется в памяти. Если не народной, то социологической. Социологи не подхватили этот термин, но он трактат написал на эту тему.

Б.Д.: То есть это, видимо, рассматривается как одна из школ в социологии войны.

А.Г.: Совершенно верно.

Б.Д.: Вы ведь значительную часть своей творческой биографии посвятили изучению французской социологии?

Б.Д.: В каком смысле можно говорить о какой-то национальной социологии? Как соотносятся национальные школы, теоретические школы? И вообще, что такое школа в социологии?

А.Г.: Вы знаете, понятие «школа» в науке вообще и в социологии в частности многозначно. Иногда под школой понимают, например, коллектив исследователей, которые связаны какими-то общими теоретическими принципами, следуют одной теоретической традиции, используют одни и те же методы и т.п. Иногда под школой понимается такая тесная группа, лаборатория исследователей, которые…

Б.Д.: Которые, на самом деле, могут иметь разную методологию?

АГ: Они могут иметь разную методологию, мировоззрение у них может быть разным, но они заняты тем, что они в течение 30 лет изучают общественное мнение, базируясь на одной методике. Я так полагаю, что у нас была такая школа Бориса Андреевича Грушина. Ну и, наконец, национальная школа, сохраняющаяся в коллективной памяти профессионалов, в профессиональной памяти социологов.

Б.Д.: И транслирующаяся в каких-то дальнейших действиях?

А.Г.: Безусловно, это сказывается на содержании концепции, на понятийном аппарате и так далее, но я хочу обратить ваше внимание на то, что национальные школы часто формируются под влиянием внешних факторов. Вот возьмем французскую социологическую школу, которой я занимался. Обращаю ваше внимание на то, что само это выражение «французская социологическая школа» совсем не относится ко всей социологии Франции рубежа XIX – XX веков, когда она существовала. Это только часть французской социологии. Этим выражением обозначают только школу Дюркгейма в социологии. Рядом с ней во французской социологии существовало еще несколько школ, которые мы не называем французской социологической школой, но которые тоже относятся к национальной социологии Франции, — Лепле и другие.

А.К.: Александр Бенционович, это ужасно интересно. Расскажите об этих социологах той микроскопической доле наших слушателей, которые вдруг не знают о конкретном вкладе в науку тех социологов, имена которых вы называете. Потому что вы их произносите, что ужасно интересно на уровне сюжета, но когда доходит до фактуры – непонятно, о чем речь вообще.

Б.Д.: Хотя бы о Дюркгейме.

А.Г.: Ну это классик социологической мысли. Это примерно то же, что Эйнштейн в физике.

Д.И.: Тоже что-то открыл?

А.Г.: Опять-таки открыл. Понятие «открыл» в социологии означает, что он сконструировал в качестве идеального объекта, который в дальнейшем прояснил очень многое. Это не то же самое, что «открыл» в археологии или в случае с рентгеновским излучением. Я обращаю ваше внимание на то, что науки в этом отношении разные.

А.К.: Кстати, вы во второй раз упоминаете про рентгеновское излучение. Видимо, у социологов есть некая ревность?

А.Г.: Конечно. Я открыл это излучение, и я могу вам продемонстрировать. Кстати, к вопросу о прикладных аспектах. Я часто цитирую студентам этот случай. Герц открыл электромагнитное излучение, оставим в стороне рентгеновское, поговорим об электромагнитном. И когда его спросили, какую практическую пользу может принести открытие электромагнитных волн, он ответил: «Скорее всего, никакую». Но сегодня, вы же знаете, вся радиотехника и те возможности, которые мы сейчас с вами имеем, – это все базируется на открытии Герца. Поэтому я хочу обратить ваше внимание на то, что соотношение фундаментального и прикладного не столь очевидно, как это кажется.

Б.Д.: И оно сдвигается со временем.

А.Г.: А вот исследования Лысенко были прикладными, только пользы никакой почему то не приносили, только вред.

А.К.: Мы договорились начать эту часть нашей беседы с Дюркгейма.

А.Г.: Да, Эмиль Дюркгейм. Я переводил его тексты на русский язык, и мне в издательстве дали его фотографию, которая на книге была помещена. Я повесил эту фотографию у себя на книжном стеллаже, и когда дочка спрашивала: «Кто это?», я говорил: «Дядя Эмиль». И она с детства знала, что есть такой Эмиль.

Д.И.: Есть такой дядя — Эмиль.

А.К.: А представляете, если бы она жила в советское время, ей бы приходилось заполнять анкеты всякие: «Имеете родственников за границей?» – «Дядя Эмиль Дюркгейм». Ну, расскажите, вы же обещали рассказать, что конкретно он открыл – не открыл.

Б.Д.: Чем он знаменит?

А.К.: Какую, может быть, тему он, наоборот, закрыл?

А.Г.: Для начала, он создал эту самую школу, и сотрудники этой школы провели ряд интереснейших исследований. Это были специалисты в разных областях социальной науки. Сам он известен, опять возвращаемся к вопросу о самоубийстве, одно из его классических исследований так и называется — «Самоубийства. Социологический этюд». И он постарался выявить ряд зависимостей, которые известны были, кстати, статистикам, но они не знали, что с этим делать. Известно было, что летом самоубийств больше, чем зимой. Что среди мужчин больше, чем среди женщин. Что среди пожилых больше, чем среди молодых, и так далее.

А.К.: Среди образованных выше, чем среди необразованных. А еще какие есть зависимости?

А.Г.: Среди семейных меньше, чем среди несемейных, одиноких.

Б.Д.: То есть у статистиков эти данные были?

А.Г.: Были, потому что моральная статистика была хорошая во Франции: и Дюмон, и Бертильон, но статистики не знали, что делать с этими данными, как их интерпретировать. С другой стороны, были литераторы, эссеисты, которые рассуждали о самоубийстве, потому что это была серьезная проблема, и в России, кстати, на рубеже XIX-XX веков, я говорю об этой эпохе, уточняю. В России это тоже была серьезная проблема в это время. С одной стороны, эссеисты, с другой – статистики. И как это интерпретировать? Дюркгейм постарался соединить уровень этой самой теории с этими самыми статистическими данными. А статистики иногда самые диковинные гипотезы выдвигали по поводу тех зависимостей, которые им были известны. Например, летом люди чаще кончают с собой, потому что жарко, и они так разогреваются, что им невмоготу становится. Причем речь не шла о такой жуткой жаре, которая была этим летом в Москве, а просто регулярно жарко и все. Ну а Дюркгейм обратил внимание, тоже статистическими выкладками показал, что это не работает, потому что в самый жаркий месяц, в июле, самоубийств как раз меньше, чем в другие месяцы лета — в июне и в августе.

А.К.: И какая у него интерпретация была?

А.Г.: Интерпретация у него состояла в том, что индивиды летом более рассредоточиваются, они больше предоставлены самим себе, уровень социальной концентрации ниже, и отсюда чаще на психологическом уровне возникает желание добровольно расстаться с жизнью. У них нет интегративного начала, которое держит людей вместе и привязывает их к жизни.

Б.Д.: Нет того социального окружения, которое их привязывало.

А.Г.: Дюркгейм исходил из чего? Что человек вообще испытывает двойственную базовую потребность. С одной стороны, в групповой принадлежности, в групповой и социальной идентификации. В том, чтобы принадлежать к какой-то группе, обществу. Группа и общество для него — это одно и то же, только разного масштаба. А во-вторых, человек испытывает потребность в нормативном регулировании. Потому что без этого регулирования он не может различать, что такое хорошо и что такое плохо. Он опять-таки оказывается наедине с собой. Он вовне себя не находит никакой силы, которая бы удерживала его в этом мире. Поэтому он нуждается в нормативном урегулировании, повторяю.

Б.Д.: Поэтому самоубийство оказывается связано либо с проблемами нормативного регулирования, либо с недостатком социального окружения.

А.Г.: Да, и он взял несколько групп, исследовал, какой процент самоубийств в разных религиозных общинах, а именно — у католиков, протестантов и иудеев, и связал этот процент с уровнем нормативной регуляции и с уровнем социальной сплоченности в этих группах. И выстроил примерно такую картину: у протестантов процент самоубийств наивысший, а это религия наиболее индивидуалистическая, она меньше всего интегрирует индивида, она наиболее «либеральная», скажем так. В ней индивид меньше всего интегрирован в группе. На втором месте по проценту самоубийств католики. Там мы имеем средний уровень интеграции и нормативной регуляции. И, наконец, иудеи, где уровень такой интеграции и регуляции наивысший. И это при том, что процент психических заболеваний среди иудеев более высок, чем в других группах. Потому что одной из главенствующих теорий, кстати, как и сегодня, была теория психиатрическая, что люди уходят из жизни по причине психических заболеваний. Что часто, впрочем, бывает.

Б.Д.: А здесь статистика противоречила этой теории?

А.Г.: А здесь, казалось бы, иудеи должны были бы чаще добровольно уходить из жизни, поскольку среди них процент людей с психическими заболеваниями выше, ан нет. Именно вследствие того, что в то время степень интеграции и нормативной регуляции была выше. Но он и разные типы самоубийств анализировал, что тоже очень важно.

А.К.: А какие бываю типы?

А.Г.: Он разные типы самоубийств выделяет, хотя замечу в скобках, что сегодня уже от этого исследования специалисты по социологии самоубийств живого мета не оставили, раскритиковали вдоль и поперек. В 1997 г. исполнилось 100 лет со дня выхода этой книги, но классик на то и классик, чтобы его все время критиковали. Это значит, что он жив. Так вот, эти типы самоубийств следующие: эгоистическое самоубийство, аномическое самоубийство и альтруистическое самоубийство. Если кратко говорить, то эгоистическое самоубийство никакого, конечно, отношения к повседневному слову «эгоизм», которое мы используем, не имеет. Это не этическая категория, а чисто аналитическая. Так вот, эгоистическое самоубийство имеет место тогда, когда наблюдается ослабление социальных связей или даже их разрыв. И индивид опять-таки оказывается наедине с собой. Ситуация эгоизма, без всяких этических аннотаций. Альтруистическое самоубийство прямо противоположное, когда индивид полностью поглощен группой. Настолько, что его собственная жизнь уже не представляет для него никакой ценности, или же он настолько дорожит своей группой, что готов ради нее добровольно расстаться с жизнью. И аномическое самоубийство, от слова «аномия» — то есть безнормное состояние, когда нормативная система разрушена. Это ситуация, когда индивиды расстаются с жизнью добровольно вследствие отсутствия этой самой нормативной регуляции, в которой индивиды испытывают фундаментальную потребность. И на психологическом уровне, в ситуации аномического самоубийства, индивиды оказываются в той же ситуации, что и в случае эгоистического, потому что они оказываются наедине с собой, не находя в обществе, вне себя, каких то уз, которые бы привязывали их к жизни.

А.К.: А современная классификация совпадает с этой?

АК: Но пересекается где-то?

А.Г.: Вы знаете, я специально не занимаюсь суицидологией, я хочу подчеркнуть, что сегодняшний подход к этой проблематике носит междисциплинарный характер. Дюркгейм был чем озабочен? Чтобы всячески отбросить все несоциологические истолкования самоубийства.

Б.Д.: Весь психологизм?

А.Г.: Весь психологизм, психиатрические и прочие интерпретации. Перед ним стояла задача обосновать социологию как особую науку. Сегодня такой задачи нет.

Б.Д.: Вы сказали о том, что не осталось камня на камне от этого. Но при этом Дюркгейм создал…

Д.И.: В чем основание теории?

Б.Д.: Да, в чем основание теории, и что от него осталось?

А.Г.: Осталось очень многое. Он создал социологию как науку, как профессию. Социологи сегодня во многом говорят на том языке, который он создал. Даже если они его критикуют и даже если они не осознают, как мольеровские герои, что они на этом языке говорят. Дальше. Дюркгейм обосновал подход к исследованию общества как нормативной системы. Потому что для него общество – это, прежде всего, система ценностей и норм. Еще один момент. В социологии существуют две традиции понимания общества. Согласно одной традиции, общество – это арена постоянно воюющих между собой групп и индивидов. И отсюда конфликтная традиция в истолковании общества. Эту традицию мы находим у Маркса, мы находим в некоторых вариантах социального дарвинизма. Есть другая традиция – солидаристская. Согласно этой традиции, к которой как раз Дюркгейм и принадлежал, общество – это, прежде всего, сфера солидарности, сфера интеграции, и эта традиция продолжается.

Б.Д.: Это некоторая система, где все друг с другом взаимосвязано?

А.Г.: Взаимосвязано. Хотя там всё бывает, но при этом люди объединяются в общество, даже если они конфликтуют между собой. Прежде, чем конфликтовать, они все-таки объединяются в общество, и этот солидаризм сохраняет свое значение. Нельзя говорить, что первая традиция верна, а вторая неверна, потому что никто еще пока не доказал, что солидарность – это какая-то фикция. Существует солидарность на разных уровнях: и на групповом, и на глобальном, и на каком хотите. Кстати, исследований конфликтов в социологи очень много, конечно. Существует особая область – социология конфликта. Но из-за этого может возникнуть аберрация или такое заблуждение, согласно которому конфликт – это нормально, а солидарность – это чуть ли не что-то вроде патологии. Это ошибка. Конечно, исследований социальной солидарности, социального согласия меньше, но это понятно: от добра добра не ищут.

Б.Д.: То есть исследуются в первую очередь отклонения?

А.Г.: Да, если есть солидарность, если есть согласие, что тут изучать? Проблемы вроде никакой нет, все нормально. Но из-за того, что удельный вес исследований конфликтов больше, может и в профессиональном сознании, кстати, у социологов это тоже присутствует, и в обыденном сознании, может возникнуть представление о том, что кроме конфликтов вообще ничего нет. Что общество – это арена беспрерывной вражды. Это ошибка.

А.К.: Отличная нота для завершения программы. Ровно через неделю в это же время мы продолжим наш разговор. Еще раз представлю нашего сегодняшнего гостя – Александр Гофман, доктор социологических наук, профессор Государственного университета «Высшая школа экономики», МГИМО, зав. сектором социологии культуры Института социологии РАН. Вели программу Борис Долгин, Дмитрий Ицкович, Анатолий Кузичев. До встречи через неделю.

Новеллы нового закона об образовании, часть 1 Здесь представлено разъяснение некоторых понятий, используемых в новом законе об образовании, а также что изменится в дошкольном образовании. Надеюсь, вы уже познакомились с новым законом об образовании, и, конечно, обратили […]

Электронное образование в Республике Татарстан Муниципальное бюджетное дошкольное образовательное учреждение «Детский сад комбинированного вида №75 «Гвоздичка» г.Набережные Челны» Визитная карточка Я - ребенок! Я имею право! Каждый ребенок имеет право на полезное и […]

Протекторная защита судов Водный транспорт, теория и практика, все о морских и речных судах Устройство и техническая эксплуатация судна 18.05.2015 20:19 дата обновления страницы Защита корпуса судна от коррозии Из различных […]

Два вида общей собственности на недвижимость (долевая и совместная) Совместная собственность на квартиру Гражданским кодексом РФ предусмотрено, что любое имущество, включая объект недвижимости, может на праве общей – совместной или долевой – собственности принадлежать […]

Криминалистическая характеристика автотранспортных преступлений Студенты 👨‍🎓 и не только! Экономия на покупках в 2018 году 🛒 Узнать как ➡ Нарушение правил безопасности эксплуатации и движения транспортных средств носит преступный характер в […]

Дуракам закон не писан… или дурной пример заразителен? Александр Бехтольд Правозащитник В правозащитную приемную Рязанского регионального отделения Движения «За права человека» обратились посетители со следующей проблемой. Как собственники недвижимого имущества они стали […]

Врезка

Если спросить об этом первокурсников социо­логического факультета университета, они без колебаний ответят: мы изучаем свою будущую профессию.

Три четверти американских выпускников-социо­логов устраиваются в сфере науки и частного бизнеса, в государственных органах управления и консультативных фирмах, и работают по полу­ченной специальности. Они трудятся на попри­ще академической и прикладной социологии. Но куда идет работать оставшаяся четверть вы­пускников? Многие социологи порывают со сво­ей профессией, уходят в бизнес, органы управ­ления, издательское дело, на партийную работу, т.е. трудятся не по специальности. Социологи становятся менеджерами, бизнесменами и партийными функционерами. Часто с этой рабо­той они справляются более успешно, чем те, кто получил профильное образование. Почему? Видимо, наука об обществе позволяет узнать нечто такое, чего не дают другие области знаний.

А именно:

Социология делает людей экспертами в соци­альных и человеческих вопросах.

Она формирует особый стиль мышления и дает возможность смотреть на события с широ­кой перспективы.

Социологическая подготовка ведет к тому, что в любом деле человек видит сразу несколько альтернативных решений одной и той же про­блемы, а это экономически заведомо более выгодный путь.

Социология помогает избегать или умело ре­шать межличностные конфликты, быть эффек­тивным посредником.

Она учит оптимизму и способности преодоле­вать личные затруднения.

боток чаще всего появляются в Америке. Ныне в Новом Свете насчитыва­ются сотни, если не тысячи организаций (крупных и мелких, государствен­ных и частных), занимающихся исследованиями, результаты которых офор­мляются в социоинженерные проекты, системы управленческих решений и практические рекомендации. Эта сфера деятельности постоянно расширя­ется. Наряду со старыми и хорошо зарекомендовавшими себя фирмами, не зависящими от университетов, которые привлекают высококвалифицирован­ных специалистов, возникают новые организации. Они также требуют солид­ных инвестиций и серьезной поддержки. Некоторые крупные учреждения содержат в своем штате больше докторов наук, чем любой из бостонских университетов.

Нередко прикладные исследования становятся формой подпольного биз­неса. В стране множество «подставных» фирм, которые заключают офици­альный контракт на исследование, разрабатывают научную программу, при­меняют стандартные процедуры и т.д. Законодатели, финансисты и нечис­тые на руку политические деятели добиваются выделения значительных денежных ссуд якобы для решения важных социальных проблем. Однако ни­чего кроме надувательства и обмана из этого не получается. Нередко в по­добных фирмах находят приют неквалифицированные работники и люди, называющие себя «социальными учеными». По мнению П. Росси, это - обо­ротная сторона быстрого роста прикладных исследований в США, которая отнюдь не способствует повышению их престижа в научном сообществе 2 .

Прикладная социология в США превратилась в быстрорастущий сектор экономики. Напротив, академическая социология переживала периодичес­кие кризисы в 1970-, 1980- и в 1990-е гг. Дотации, отпускаемые на нужды прикладной науки правительством и частными компаниями, окупаются до­вольно быстро и превышают ассигнования на фундаментальные разработки. Тем не менее формы организации труда прикладников, распределение и обучение специалистов для этой отрасли в университетах и колледжах не соответствуют сегодняшним требованиям. Серьезные противоречия наблю­даются между научным идеалом исследования и той социальной ролью, ко­торую приходится выполнять социологу, между авторитетом прикладной социологии и несовершенными организационными формами ее нынешне­го развития.

В книгу, представляющую собой официальный отчет Американской со­циологической ассоциации, подготовленный 34 авторами (18 профессоров Калифорнийского, Гарвардского, Вашингтонского, Техасского, Миссурий-ского, Массачусетсского и др. университетов, социологических факультетов, 7 директоров исследовательских фирм и институтов, остальные - менедже­ры, консультанты и др., один автор - сотрудник исследовательской лабора­тории «Дженерал Моторс»), включена интересная статья Р. Соренсена 3 , ко­торый пишет о том, что корпорации, несмотря на объективную потребность в такого рода услугах, редко имеют в штатном расписании должность «при­кладной социолог». Не существует даже четкого описания круга его обязан-

2 Rossi P.H. The Presidential Adress: Challenge and Opportunities of Applied Social Research // Amer. Sociol.Rev., 1980. Vol. 45. No. 6. P. 901-902.

3 Applied sociology: roles and activities of sociologists in diverse settings / Ed. by H.E. Freeman, Dynes R.R.,Rossi P.H. and Whyte W.F. San Francisco etc.: Jossey-Bass Publischers, 1983. P. 176-179.

ностей. Прикладные социологи называ­ют себя по имени той должности, на которую им удается устроиться в корпо­рации. Агентам по вербовке, которых посылает высший менеджмент, никто не разъясняет обязанности, возможно­сти и роль прикладного социолога. Не понимая возможностей социолога, ме­неджмент отказывает им в трудоустрой­стве и служебном продвижении. Отсут­ствие должности «социолог» в списке профессий корпораций объясняется еще и тем устойчивым предрассудком, будто такой специалист способен толь­ко на изучение общества в целом, а не конкретных явлений и отношений, ка­сающихся людей. Очень немногие ком­пании выступают инициаторами прове­дения социологических исследований, научные отчеты администрация не­редко сдает в архив или библиотеку. Часто бизнесмены принимают социолога за человека, в обязанности которого входит забота о благосостоянии персо­нала. Но для подобных целей они предпочитают специалистов с более узкой и целенаправленной подготовкой, например, психологов или специалистов по обучению персонала.

Прикладной социолог не имеет столь широких творческих контактов с коллегами-социологами, как университетский преподаватель, который по­стоянно встречается с ними на семинарах, конференциях, «круглых столах» и т.д. Прикладник, каждый день проводящий время в автомобильной кор­порации или банке, которые наняли его на полную ставку, не только лишен контактов и поддержки со стороны профессионального сообщества, но так­же возможности самореализации на страницах академических изданий.

Низкое качество - характеристика большинства исследований в социо­логии независимо оттого, являются они прикладными или базисными. «На­пример, более 3/4 всей статей, направляемых в ASR, пишет П. Росси, - воз­вращаются. Весьма проблематично, что прикладные исследования ниже по качеству, чем базисные» 4 . Критерии к статьям, предъявляемые в ASR и AJS, такие как хорошая выборка, инструментарий, программа и методы анали­за - для прикладников необязательны. Хотя статья в академическом журнале интересует небольшой круг профессионалов, влияет только на карьеру ав­тора, не вызывая практических последствий, - однако деятельность приклад­ника отражается на формировании социальной политики, общественного мнения, положении организаций и фондов. Известен факт, что в последние десятилетия прикладные исследования были представлены в лучшем случае социальными учеными-непрофессионалами, большинство которых было не­способно провести надежную проверку полученных эмпирических данных 5 .

Rossi P.H. The Presidential Adress: Challenge and Opportunities of Applied Social Research//Amer. Sociol. Rev., 1980. Vol. 45. No. 6. P. 893. 5 Ibid. P. 897.

По мнению Д. Спайна, в отличие от академического социолога приклад­нику чаще всего приходится общаться с таким контингентом людей, кото­рые не владеют социологическим мышлением и потому не разделяют его взгляды на мир. Не имеющих специальной подготовки в данной области их

приходится все время убеждать в полез­ности и необходимости социологичес­кого подхода к решению практических вопросов. Прикладникам приходится делать то, что не требуется от академи­ческого социолога - постоянно доказы­вать свое право на существование. Но, обучая бизнесменов, промышленников или госслужащих, выступающих в роли заказчиков исследования, азам социо­логической науки, прикладник вынуж­ден заниматься тем же, что всю жизнь делает университетский социолог - просвещать людей 7 .

Когда в университете объявляют конкурс на замещение вакантной долж­ности по кафедре социологии, то ищут специалиста. Однако когда компания

Сегодня мы разберемся, что такое социология , чем занимаются социологи, востребованы ли они сейчас и будут ли востребованы в будущем.

Социология - молодая наука. В ней отражен интерес людей к устройству общества, которое постоянно присутствует явно или неявно в жизни каждого человека, каждого гражданина. Не случайно, основатель , В. А. Ядов определял социологию как «рефлексию общества о самом себе».

Обществом занимается не только социология. История, экономика и другие социальные науки тоже изучают общество. Специфика социологического знания в том, что социология ищет ответ на вопрос: как и почему поддерживается и воспроизводится - с каждым новым днем, с каждым новым поколением - сложившийся социальный порядок. Мы привыкли и воспринимаем как должное то, что многие наши практики обладают свойством повторяемости. За этой рутиной скрывается работа социальных институтов, норм, правил, отлаженных и вновь формируемых практик, без которых жизнь общества рассыпается, становится невозможной. Что помогает воспроизводить формы общественной жизни? Не менее важно дать ответ на вопрос, как эти формы меняются, как происходит ломка привычных практик и норм, как новое замещает старое, новации приходят на смену традициям.

В поисках ответа на эти и другие вопросы социология использует различные исследовательские методы. Социологи проводят фокус-группы, берут интервью, размещают анкеты на сайтах в интернете. Иногда они даже ничего и не спрашивают, а просто наблюдают или проводят контент-анализ, фотографируют и изучают фотографии, анализируют данные государственной и ведомственной статистики.

В каких сферах можно реализовать полученные знания и умения? Социологи востребованы в маркетинговых и HR-отделах компаний и организаций, в госуправлении, в образовательных и исследовательских организациях.

Поступить на образовательную программу «Социология» (бакалавриат) можно сдав такие предметы как обществознание, русский язык, математику (проходной балл в 2017 г. на бюджет — от 198, на контракт — 159). Для того, чтобы поступить в магистратуру нужно сдать экзамен по специальности и пройти собеседование; такие же правила действуют и в отношении аспирантуры. В 2018 г. на направление «Социология» выделено 16 бюджетных и 30 контрактных мест в бакалавриате, 20 контрактных мест в магистратуре, 10 контрактных мест в аспирантуре.

Чтобы понять, в какой университет поступать, посмотрите вживую, где учатся студенты, пообщайтесь с ними. ГАУГН и студсовет Университета проводят множество мероприятий, в которых вы можете поучаствовать. Узнать о них можно в нашем календаре или в группах

Введение. Зачем нужна социология?

По-разному можно представлять себе социологию. Самый простой способ - вообразить длинный ряд библиотечных полок, до отказа забитых книгами. В названии либо в подзаголовке, или хотя бы в оглавлении всех книг встречается слово “социология” (именно поэтому библиотекарь поместил их в один ряд). На книгах - имена авторов, которые называют себя социологами, т.е. являются социологами по своей официальной должности как преподаватели или исследователи. Воображая себе эти книги и их авторов, можно представить определенную совокупность знаний, накопленных за долгие годы исследований и преподавания социологии. Таким образом, можно думать о социологии как о связующей традиции - определенной совокупности информации, которую каждый новообращенный в эту науку должен вобрать в себя, переварить и усвоить независимо от того, хочет он стать социологомпрактиком или просто желает познакомиться с тем, что предлагает социология. А еще лучше можно представить себе социологию как нескончаемое число новообращенных - полки все время пополняются новыми книгами. Тогда социология - это непрерывная активность: пытливый интерес, постоянная проверка полученных знаний в новом опыте, непрекращающееся пополнение накопленного знания и его видоизменение в этом процессе.

Такое представление о социологии кажется вполне естественным и очевидным. В конце концов, именно так мы склонны отвечать на любой вопрос типа: “Что такое X?” Если, например, нас спросят: “Что такое лев?”, то мы сразу покажем пальцем на клетку с определенным животным в зоопарке или на изображение льва на картинке в книжке. Или, когда иностранец спрашивает: “Что такое карандаш?”, мы достаем из кармана определенный предмет и показываем его. В том и другом случае мы обнаруживаем связь между определенным словом и столь же определенным предметом и указываем на нее. Мы используем слова, соотносящиеся с предметами, как замену этих предметов: каждое слово отсылает нас к специфическому предмету, будь то животное или пишущее орудие. Нахождение предмета, “представляемого” нам с помощью слова, о котором спрашивают (т.е. нахождение референта слова), и является правильным и точным ответом на поставленный вопрос. Как только я нашел такой ответ, я знаю, как пользоваться до сих пор не знакомым мне словом: в соотношении с чем, в какой связи и при каких условиях. Ответ такого рода, о котором идет речь, учит меня только одному - как использовать данное слово.

Но вот чего мне не дает ответ на такого рода вопрос, так это знаний о самом предмете - о том предмете, на который мне указали как на референт интересующего меня слова. Я знаю только, как выглядит предмет, так что впоследствии я узнаю его в качестве предмета, вместо которого выступает теперь слово. Следовательно, существуют пределы - и довольно жесткие - знания, которому меня может научить метод “указывания пальцем”. Если я обнаружу, какой именно предмет соотносится с названным словом, то мне, вероятно, сразу же захочется задать и следующие вопросы: “В чем особенность данного предмета?”, “Чем он отличается от других предметов и насколько, почему требует специального названия?” - Это лев, а не тигр. Это карандаш, а не авторучка. Если называть данное животное львом правильно, а тигром - неправильно, то должно быть нечто такое, что есть у львов и чего нет у тигров (это нечто и делает львов тем, чем тигры не являются). Должно быть какое-то различие, отделяющее львов от тигров. И только исследовав это различие, мы сможем узнать, кто такие на самом деле львы, а такое знание отлично от простого знания о предмете, заменяемом словом “лев”. Вот почему мы не можем быть полностью удовлетворены нашим первоначальным ответом на вопрос: “Что такое социология?”

Продолжим наши рассуждения. Удовлетворившись тем, что за словом “социология” стоит определенная совокупность знания и определенного рода практика, использующая и пополняющая это знание, мы должны теперь задаться вопросами о самих этих знаниях и практике: “Что в них есть такого, что позволяет считать их именно “социологическими”?”, “Что отличает эту совокупность знаний от других его совокупностей и, соответственно, практику, продуцирующую это знание, от других ее видов?”.

В самом деле, первое, что бросается в глаза при виде библиотечных полок с книгами по социологии, это масса других полок с книгами вокруг них не по социологии. Наверное, в каждой университетской библиотеке можно обнаружить, что ближайшими соседями книг по социологии являются книги, объединенные рубриками: “история”, “политическая наука”, “право”, “социальная политика”, “экономика”. И, наверное, библиотекари, расположившие эти полки рядом, имели в виду прежде всего удобство и доступность книг для читателей. Судя по всему, они полагали, что читатель, просматривая книги по социологии, может случайно обнаружить необходимые ему сведения в книге, скажем, по истории или политической науке. Во всяком случае это гораздо более вероятно, чем если бы ему попались на глаза книги, например, по физике или по инженерному делу. Другими словами, библиотекари предполагают, что предмет социологии несколько ближе к области знаний, обозначаемых словами “политическая наука” или “экономика”; и, вероятно, они еще думают, что различие между книгами по социологии и теми, что расположены в непосредственной близости от них, несколько менее выражено, не так четко обозначено и не столь существенно, как различие между социологией и, к примеру, химией или медициной.

Независимо от того, посещали подобные мысли головы библиотекарей или нет, они поступили правильно. Совокупности знаний, помещенные ими по соседству, и в самом деле имеют много общего: все они касаются рукотворного мира, т.е. части мира, или его аспекта, несущего на себе отпечаток человеческой деятельности, которой не существовало бы вообще, не будь действий человека. История, право, экономика, политическая наука, социология - все они рассматривают человеческие действия и их последствия. Это то, что присуще им всем, и потому они действительно могут рассматриваться вместе. Однако если все перечисленные совокупности знания исследуют одну и ту же “территорию”, то что их разделяет, если вообще разделяет что-то? В чем заключается специфика, которая “делает их разными”, определяет отличия и разделяет названия? На каком основании мы утверждаем, что, несмотря на все сходства и общность исследуемого поля, история

Это не социология и не политическая наука?

Любой из нас может сходу дать простой ответ на эти вопросы разделение между совокупностями знаний должно отражать различные стороны изучаемого ими мира. Человеческие действия или аспекты человеческих действий различаются между собой, и при разделении всей суммы знаний на отдельные совокупности мы лишь принимаем во внимание этот факт. Так, мы сказали бы, что история занимается действиями, происходившими в прошлом и не имеющими места теперь, а социология сосредоточена на настоящих событиях и действиях или на таких общих свойствах действий, которые не меняются со временем; антропология говорит о человеческих действиях, происходящих в обществах, пространственно удаленных и отличных от нашего, а социология обращает внимание на действия, происходящие в нашем обществе (чем бы оно ни было), или на такие аспекты этих действий, которые остаются неизменными в различных обществах. В случае с другими ближайшими родственниками социологии “само собой разумеющийся” ответ уже будет менее “само собой разумеющимся”. Однако, если все-таки попробовать ответить на наш вопрос подробным же образом, то окажется, что политическая наука изучает в

основном такие действия, как захват власти и правление; экономика занимается действиями, относящимися к использованию ресурсов, а также к производству и распределению товаров; правоведение исследует нормы, регулирующие человеческое поведение, а также то, как эти нормы формулируются, делаются обязательными и принудительными... Как видим, если продолжать в том же духе, то придется сделать вывод: социология является остаточной дисциплиной, пробавляющейся тем, что остается вне поля зрения других дисциплин. Чем больше материала помещают под свои микроскопы другие дисциплины, тем меньше остается проблем для обсуждения у социологии; словно “где-то там”, в человеческом мире существует ограниченное количество фактов, ждущих, когда их соберут и расчленят в соответствии с присущими им свойствами специальные отрасли науки. Незадача с таким “очевидным” ответом на наш вопрос заключается в том, что, как и большинство других убеждений, представляющихся нам самоочевидными и безоговорочно верными, он остается очевидным лишь до тех пор, пока мы воздерживаемся от более пристального взгляда на все предположения, заставляющие нас принять такой ответ. Поэтому давайте попытаемся проследить все стадии, через которые мы пришли к столь очевидному ответу.

Прежде всего откуда мы узнаем, что человеческие действия подразделяются на определенное число различных типов? - Из того факта, что они именно так были классифицированы и что каждая единица в этой классификации получила свое собственное название (например, мы знаем, когда речь идет о политике, когда - об экономике, когда - о законах, и знаем, что где искать), а также благодаря тому, что есть группы надежных экспертов, знающих и достойных людей, которые претендуют на обладание особым правом исследовать, высказывать компетентное мнение, руководить или советовать по поводу каких-либо определенных типов действия, а не иных. Но давайте продвинемся в нашем исследовании еще на один шаг вперед: каким образом мы вообще узнаем, каков человеческий мир “сам по себе”, т.е. до того, как он подразделен на экономику, политику или социальную сферу, и независимо от такого подразделения? Вполне очевидно, что мы узнали это не из нашего собственного жизненного опыта. Человек не живет сначала в экономике, потом в политике; человек не перемещается из социологии в антропологию, когда путешествует из Англии в Южную Америку, или из истории в социологию, становясь на год старше. Если мы и можем подразделять данные области в нашем опыте и можем сказать, что это действие здесь и сейчас относится к политике, тогда как другое имеет экономический характер, то только потому, что нас уже заранее научили делать такие различия. Следовательно, то, что мы на самом деле знаем, - это не мир сам по себе, а то, что мы с ним делаем; мы претворяем в практику, так сказать, наш образ мира, модель, аккуратно собранную из кирпичиков, приобретенных в процессе обучения и освоения языка.

Итак, можно сказать, что различия между научными дисциплинами не являются отражением естественных различий в человеческом мире. Наоборот, именно разделение труда между учеными, изучающими действия людей (разделение, которое поддерживается и усиливается взаимным разделением сфер компетенции и особых прав решать, что относится к сфере компетенции каждой группы), и проецируется на карту человеческого мира, которую мы храним в своем сознании и затем используем в нашей деятельности. То есть разделение труда между учеными соответственно структурирует мир, в котором мы живем. Значит, если мы хотим рассеять это наваждение и найти сокрытое место того “истинного различия”, то нам лучше взглянуть на практику существования самоценных дисциплин, которые, как нам казалось вначале, отражают естественную структуру мира. Теперь мы можем предположить, что как раз эта практика различных дисциплин и составляет различия

прежде всего; что если и существует какое-либо отражение, то оно направлено в сторону, противоположную той, о которой мы думали вначале.

Как отличить друг от друга разные виды практики, или практические сферы разных научных дисциплин? Видимо, следует начать с их отношения к тому, что они выбрали в качестве предмета своего исследования, а это отношение мало чем различается или не различается вовсе. Все они заявляют о том, что подчиняются одним и тем же правилам поведения, когда занимаются своим предметом. Все они прилагают максимум усилий, чтобы собрать все соответствующие факты. Все они стараются доказать, что факты получены правильно, что они проверены и перепроверены и что информация о них достоверна. Все они пытаются придать своим утверждениям о фактах ту форму, в которой они могут быть ясно и недвусмысленно поняты и проверены на соответствующем им опыте, а также на опыте, который станет доступным в будущем. Все они стараются предвосхитить или устранить противоречия между утверждениями, которые они выдвигают или опровергают, с тем, чтобы не было двух утверждений, которые не могут быть истинными одновременно. Короче говоря, все они пытаются выполнять свои обещания; получать и представлять свои открытия обоснованно, с помощью надежного метода (т.е. предполагается, что используемый метод ведет к истине). Наконец, они готовы принять критику и даже переосмыслить свои утверждения, если они не сделали этого. По сути дела, никаких различий в том, как понимается и реализуется практически задача экспертов и их “торговая марка” - научная ответственность, - не существует. Вряд ли нам удастся обнаружить какое-нибудь различие и в большинстве других аспектов научной практики. Все, кто претендует быть научным экспертом, используют, как очевидно, похожие стратегии сбора и обработки своих фактов: они наблюдают изучаемые объекты в их естественной среде (к примеру, людей в их “нормальной” повседневной жизни дома, в общественных местах, на работе, на досуге) или в специально сконструированных и тщательно контролируемых экспериментальных условиях (когда, например, человеческие реакции просматриваются в целенаправленно организованной среде или когда людей просят отвечать на вопросы, сформулированные так, чтобы предотвратить нежелательное вмешательство); либо используют в качестве фактов данные подобных наблюдений, полученные ранее (скажем, данные переписей населения, архивы полиции, церковные записи). Все ученые разделяют общие логические правила вывода и обоснования (или опровержения) заключений, сделанных из собранных и проверенных ими фактов. Однако, как нам кажется, наша последняя надежда найти искомое “значимое отличие” заключается в вопросах, характерных для любой отрасли исследования, т.е. вопросах, определяющих точки зрения (когнитивные перспективы), с которых рассматриваются, исследуются и описываются человеческие действия учеными, принадлежащими к различным дисциплинам; а также в принципах, упорядочивающих полученную по этим вопросам информацию и преобразовывающих ее в модель данной сферы или данного аспекта человеческой жизни.

В самом первом приближении, экономику, например, интересует прежде всего соотношение издержек и эффективности человеческого действия. По всей вероятности она рассматривает это действие с точки зрения распоряжения ограниченными ресурсами, к которым стремятся участники действия и хотят использовать их к наибольшей своей выгоде. Следовательно, в экономической науке отношения между действующими индивидами (акторами) выступают как аспекты производства и обмена товарами и услугами, регулируемые спросом и предложением. Очевидно, что эта наука суммирует свои выводы и открытия, составляя из них модель процесса, посредством которого ресурсы образуются, добываются и распределяются в зависимости от спроса.

Со своей стороны политическая наука чаще всего интересуется иным аспектом человеческого действия, а именно тем, который изменяет (или изменяется сам) реальное или предполагаемое поведение других действующих лиц (это воздействие обычно называют властью или влиянием). Политическая наука будет рассматривать человеческие действия с точки зрения асимметрии власти и влияния: поведение одних действующих лиц в ходе такого взаимодействия изменяется гораздо существеннее, нежели поведение других - их партнеров. Она, видимо, организует свои знания вокруг таких понятий, как “власть”, “господство”, “авторитет” и т.п., относящихся к классу понятий, с помощью которых исследуется дифференциация шансов получить то, по поводу чего стороны вступают в определенные отношения и за обладание чем они борются.

Однако предмет интереса экономики и политической науки (как и других гуманитарных наук) никоим образом не чужд социологии. Вы обнаружите это, как только взглянете на любой список рекомендуемой литературы для студентовсоциологов: в нем наверняка найдется хотя бы несколько работ ученых, именующих себя историками, политологами, антропологами. И все же социология, как и другие отрасли социального исследования, имеет собственную познавательную перспективу, т.е. свой угол зрения и набор вопросов для изучения человеческих действий, а также собственную совокупность принципов интерпретации фактов.

Подводя первые и приблизительные итоги, можно сказать: то, что отличает социологию и придает ей особый характер, - это привычка рассматривать человеческие действия как элементы более широких структур, т.е. отнюдь не случайных совокупностей действующих лиц, замкнутых в сети взаимной зависимости (зависимость же есть состояние, при котором вероятность того, что действие будет предпринято, как и вероятность успеха этого действия, меняются в соответствии с тем, что представляют собой другие действующие лица, что они делают или могут сделать). Социологи спросили бы, каковы могут быть последствия этой замкнутости, ограниченности людей рамками отношений взаимной зависимости для их реальных и возможных действий. Такого рода вопросы и формируют объекты изучения социологии, которую более всего интересуют структуры, сети взаимосвязей, взаимообусловленность действия и увеличение или сокращение степеней свободы действующих лиц. Единичные действующие лица, вроде меня или вас, оказываются в поле зрения социологического исследования в качестве единиц, членов или партнеров в сети взаимозависимостей. Можно сказать, что основными вопросами социологии являются следующие: в каком смысле значима эта зависимость одних людей от других, что бы они ни делали; в каком смысле значимо то, что они всегда живут (и не могут иначе) сообществом, во взаимосвязи, обмениваясь, конкурируя и кооперируясь с другими людьми? Все это, охватываемое такого рода вопросами (а не некая отдельная совокупность людей или событий, отобранных для целей исследования, и не определенный набор человеческих действий, отвергнутый другими направлениями исследований), составляет особую область социологического анализа и позволяет определить социологию как относительно самостоятельную отрасль гуманитарных и социальных наук. Итак мы можем заключить, что социология является первым и основным способом осмысления человеческого мира; в принципе его можно осмысливать и другими способами.

Среди этих других способов, от которых мы отделили социологию, особое место занимает так называемый здравый смысл. Вероятно, социология более, чем другие отрасли науки, обнаруживает свою связь со здравым смыслом (с этим богатым, хотя и неорганизованным, несистематическим, зачастую не передаваемым словами знанием, которым мы пользуемся в нашей обыденной жизни), чреватую существенными для ее существования и практики проблемами.

В самом деле, лишь немногие науки озабочены тем, чтобы выразить свое отношение к здравому смыслу; многие даже не замечают его существования, не говоря уже о том, чтобы видеть в тем проблему. Большинство наук определяется в понятиях границ, отделяющих их от других наук, или “мостов”, соединяющих с ними, - посредством надежных и систематических, как и они сами, направлений исследований. Они не чувствуют достаточной общности со здравым смыслом, чтобы утруждать себя проведением границ или наведением мостов с ним. И их безразличие, следует признать, вполне обоснованно: здравому смыслу нечего сказать о предметах, которые занимают физику, химию, астрономию или геологию (а если он берется судить о них, то только с любезного позволения самих этих наук и лишь в той мере, в какой им удается сделать свои замысловатые открытия понятными для простых людей). Предмет изучения физики или астрономии вряд ли когда-либо окажется в поле зрения обычных людей - внутри, так сказать, вашего и моего повседневного опыта. И потому мы, будучи не экспертами, а простыми людьми, не можем составить своего мнения об этих предметах без подсказки ученых. Объекты, исследуемые упомянутыми науками, обнаруживают себя лишь при весьма специфических обстоятельствах, которые обычным людям недоступны: на экране ускорителя стоимостью в миллионы долларов, сквозь линзы гигантского телескопа, на дне шахты глубиной в несколько тысяч метров, - только ученые могут их наблюдать и экспериментировать с ними. Эти объекты и события - монополия конкретной отрасли науки (или даже нескольких избранных ее экспериментаторов), собственность, не разделяемая ни с кем, кто не принадлежит к данной профессии. Будучи полновластными собственниками опыта, доставляющего данные для исследований, ученые полностью контролируют обработку, анализ и интерпретацию этих данных. Результаты такой обработки должны подвергаться тщательному критическому рассмотрению со стороны других ученых - но только ученых. Они не должны состязаться с общественным мнением, здравым смыслом или какой-то другой формой проявления мнения неспециалистов по одной простой причине: общественного мнения или точки зрения здравого смысла по изучаемым ими вопросам не существует.

Другое дело - социология. В социологическом исследовании не используются гигантские ускорители или радиотелескопы. Опыт, поставляющий данные для социологических открытий, которые затем ложатся в основу социологического знания, - это опыт обычных людей в их обычной, повседневной жизни; опыт, доступный в принципе (хотя на практике и не всегда) каждому; опыт, который до того, как попасть в магический кристалл социолога, был уже пережит кем-то - несоциологом, человеком, не обученным социологическому языку и не умеющим смотреть на вещи с социологической точки зрения. В конце концов, мы все живем в окружении других людей и взаимодействуем друг с другом. Все мы хорошо усвоили, что наши выгоды зависят и от деяний других людей. Все мы, и не однажды, прошли через страшный опыт разрыва отношений с друзьями и чужими. О чем бы ни толковала социология, все это уже было в нашей жизни. Так и должно быть, иначе мы не смогли бы управлять ходом нашей жизни. Для того чтобы жить в сообществе с другими людьми, нам нужно многое знать; “здравый смысл” и есть название этому знанию.

Глубоко погруженные в повседневную обыденность, мы едва ли когда-нибудь останавливаемся, чтобы осмыслить пройденное нами; еще реже бывает у нас возможность сравнить наш личный опыт с судьбой других людей, увидеть

социальное в индивидуальном, общее в частном; именно это и делают для нас социологи. Нам нужно, чтобы они показали, как наши индивидуальные биографии переплетаются с историей, которую мы разделяем с другими людьми. И неважно, удается социологам продвинуться столь далеко или нет, у них все равно нет другой

точки отсчета, кроме повседневного опыта, который они разделяют с вами и со мной, т.е. кроме того “сырого материала”, который насыщает повседневную жизнь каждого из нас. Уже по одной этой причине социологи, как бы они ни старались следовать примеру физиков или биологов и отстраняться от изучаемых ими объектов (т.е. смотреть на ваш и мой жизненный опыт как на “внешний объект”, с точки зрения беспристрастного и отдаленного наблюдателя), не могут полностью уйти от того внутреннего знания об опыте, который они пытаются понять. И как бы они ни старались, им суждено находиться по обе стороны того опыта, который они стремятся интерпретировать, т.е. быть вне и внутри него одновременно. (Заметьте, как часто социологи употребляют личное местоимение “мы”, когда сообщают о своих открытиях и формулируют свои общие положения. Они говорят “мы” вместо того, чтобы назвать “объект”, включающий в себя и тех, кто исследует, и тех, кого исследуют. Можете ли вы представить себе физика, который говорит о себе и о молекулах “мы”? Или астронома, называющего себя и звезды одним словом -

Но отношения социологии и здравого смысла еще более специфичны. Явления, которые наблюдают и обобщают физики и астрономы, открываются им в невинном, первозданном виде, не обработанными, свободными от ярлыков, готовых определений и предварительных интерпретаций (за исключением тех случаев, когда физики, первыми проводя некоторые эксперименты, вызывают своими интерпретациями само появление этих феноменов). Они ждут, пока физик или астроном не даст им названия, не определит их место среди других явлений и не разместит в упорядоченном целом; короче говоря, пока он не обозначит их, не придаст им значение. Но крайне мало, если существуют вообще, социологических эквивалентов (аналогов), подобных чистым и неизвестным феноменам, которые еще раньше не получили бы какого-нибудь значения. Изучаемые социологами человеческие действия и взаимодействия уже были названы и обдуманы, пусть недостаточно связно и внятно, самими действующими лицами: еще до того, как социолог приступил к их изучению, они были объектами обыденного знания и здравого смысла. Семья, организация, родственные связи, соседские общины, города и деревни, нации и церкви, любые другие совокупности людей, основанные на регулярном взаимодействии, уже давно были наделены значением и смыслом другими действующими лицами, так что теперь действующие лица сознательно обращаются к ним в своих действиях как к носителям данных им значений. Простые люди и профессиональные социологи, описывая эти объекты, могут пользоваться одними и теми же названиями, одним и тем же языком. Какое бы социологическое понятие мы ни взяли, оно всегда будет отягощено значениями (смыслами), данными ему обыденным знанием и здравым смыслом “простых” людей, вроде нас с вами.

Понятно, что социология слишком тесными узами связана со здравым смыслом, чтобы позволить себе так же беспристрастно и высокомерно обращаться с ним, как делают это, например, химия или геология. И нам, простым людям, тоже позволено размышлять о взаимозависимости людей, об их взаимодействиях, и рассуждать со знанием дела. Разве мы сами не испытываем эту взаимозависимость и взаимодействие? К социологическому обсуждению открыт широкий доступ, и пусть не каждый из нас получает приглашение присоединиться к нему, зато нет и четко обозначенных барьеров или запретов. Здесь всегда можно оспорить едва намеченные границы, надежность которых не гарантирована заранее (в отличие от наук, исследующих объекты, недоступные обыденному опыту), как, впрочем, и самостоятельность социологии в пределах социального знания, ее право делать авторитетные заключения о предмете. Именно поэтому для социологии (если она хочет ощущать себя наукой) как упорядоченной совокупности знаний так важно провести границу между собственно социологическим знанием и здравым смыслом,

Мы можем отметить по меньшей мере четыре изначальных отличия социологии от здравого смысла (нашего с вами “сырого” знания жизни) по их отношению к общей для них сфере - человеческому опыту.

Начнем с того, что в отличие от здравого смысла социология пытается подчиняться строгим правилам ответственных высказываний, которые считаются атрибутом науки (в отличие от других, по общему мнению, более свободных и менее бдительно контролирующих себя форм знания). Это значит, что к социологам предъявляется требование очень четко различать высказывания, проверяемые доступным опытом, и высказывания, которые могут претендовать только на статус условного и непроверенного мнения, причем делать это различие так, чтобы оно было понятно каждому. Социологи скорее воздерживаются от неверного представления идей, основанных только на их собственных убеждениях (пусть даже самых страстных и глубоких), в качестве проверенных открытий, несущих на себе печать широкого признания и авторитета в науке. Правила ответственных высказываний требуют, чтобы “кухня” исследователя, т.е. вся совокупность процедур, приведших к завершающим выводам и выступающих гарантом их достоверности, была широко открыта для неограниченного общественного обозрения; приглашение повторить испытание, воспроизвести эксперимент и даже, возможно, опровергнуть выводы должно быть обращено к каждому желающему. Такие ответственные высказывания должны соотноситься с другими суждениями по данной теме; они не могут просто отвергнуть другие, уже высказанные точки зрения или умолчать о них, как бы эти точки зрения ни противоречили им и, следовательно, сколь бы неудобными они ни были. Предполагается, что, коль скоро правила ответственных высказываний честно и скрупулезно соблюдены, то тем самым резко повышается (или почти полностью гарантируется) надежность, обоснованность и, в конечном счете, практическая значимость утверждений. Наша общая уверенность в надежности убеждений, удостоверенных наукой, по большей части основывается на ожидании, что ученые и в самом деле следуют правилам ответственных высказываний и что наука как профессия побуждает каждого ученого следовать этим правилам во всех случаях. Что до самих ученых, то они указывают на достоинства ответственных высказываний как на аргумент в пользу превосходства предлагаемого ими знания.

Второе отличие касается размеров поля, на котором собирается материал для суждений. Для большинства из нас, непрофессионалов, такое поле ограничено нашим собственным жизненным миром: тем, что мы делаем; людьми, с которыми мы общаемся; целями, которые мы перед собой ставим и которые, как мы полагаем, другие люди также ставят перед собой. Мы очень редко пытаемся (если вообще пытаемся) подняться над уровнем наших повседневных интересов, расширить горизонт своего опыта, поскольку это требует времени и ресурсов, которые большинство из нас не может позволить себе затратить на такую попытку. И несмотря на невероятное разнообразие жизненных условий, каждый опыт, почерпнутый только из индивидуального жизненного мира, всегда фрагментарен и по большей части односторонен. Эти изъяны можно устранить лишь одним способом: объединить вместе и затем сопоставить друг с другом опыты из бесчисленного множества жизненных миров. И вот тогда раскрывается неполнота любого индивидуального опыта, равно как и сложная совокупность взаимосвязей и взаимозависимостей, в которой он существует, - совокупность, простирающаяся далеко за пределы, обозримые с удобных позиций индивидуальной биографии. В результате такого расширения горизонтов оказывается возможным раскрыть тесную связь между индивидуальной биографией и более общими социальными процессами,

природе повседневной жизни, которая “информирует” наш здравый смысл и, в свою очередь, “информируется” им. Пока мы делаем обычные, привычные ходы, заполняющие большую часть нашей повседневной жизни, нам нет нужды заниматься самопроверкой и самоанализом. Если что-то повторяется довольно часто, то оно становится знакомым, а знакомое обладает свойством самообъяснения; оно не создает затруднений и не вызывает любопытства и, таким образом, остается невидимым, неразличимым. Вопросов никто не задает, поскольку все удовлетворены тем, что “вещи таковы, каковы они есть”, “люди таковы, каковы они есть”, и с этим вряд ли можно что-то поделать. Узнаваемость, привычность - злейший враг любознательности и критичности, а стало быть и всего нового, готовности к переменам. В столкновении с этим знакомым миром, в котором правят привычки и подтверждающие друг друга верования, социология действует как назойливый и раздражающий чужак. Она нарушает уютную и спокойную жизнь своими вопросами, никто из “местных” не припомнит, чтобы их когда-нибудь задавали, не говоря уже об ответах на эти вопросы. Такие вопросы превращают очевидные вещи в головоломки: они “очуждают” знакомое. Вдруг повседневная жизнь становится предметом внимательнейшего изучения. И тогда оказывается, что она - всего лишь один из возможных способов жизни, а не единственный и не “естественный” ее способ.

Подобные вопросы и вторжения в обыденность не каждому могут понравиться; многие предпочли бы отвергнуть такое превращение известного в неизвестное, поскольку оно предполагает рациональный анализ вещей, которые до сих пор просто “шли своим чередом”. (Можно вспомнить киплинговскую многоножку, без труда переставлявшую все свои сто ножек, пока коварный льстец не начал превозносить ее исключительную память, благодаря которой она никогда не поставит тридцать седьмую ножку раньше тридцать пятой, пятьдесят вторую - до девятнадцатой... Поверив в это, несчастная многоножка не могла больше ступить и шагу...) Кто-то может почувствовать себя шокированным и даже униженным: то, что было таким знакомым и чем гордился, теперь обесценено, выставлено никчемным и смешным, и сопротивление его вполне понятно. И все же превращение, о котором идет речь, имеет свои преимущества, а самое важное в нем то, что оно может открыть новые, до сих пор неведомые возможности для жизни с большим самосознанием и пониманием и даже с большей свободой и самоконтролем.

Для тех, кто считает, что осознанная жизнь стоит усилий, социология будет желанным подспорьем. Оставаясь в непрерывном и тесном взаимодействии со здравым смыслом, она стремится преодолеть его ограниченность и раскрыть возможности, которые здравый смысл, естественно, старается скрыть. Обращаясь к нашему обыденному знанию и ставя его под сомнение, социология может подтолкнуть нас к переоценке нашего опыта, обнаружить еще очень много способов его интерпретации и в результате поможет нам стать более критичными, менее довольными таким положением вещей, каким оно сложилось сегодня или каким мы его себе представляем (или, скорее, поможет нам никогда не считать эти проблемы несуществующими).

Искусство мыслить социологически может оказать каждому из нас самую важную услугу, а именно: сделать нас более чуткими; обострить наши чувства, шире раскрыть нам глаза, и тогда мы сможем исследовать человеческие ситуации, остававшиеся для нас до сих пор не заметными. Раз мы стали лучше понимать, как посредством использования власти и человеческих ресурсов осуществляются, реализуются кажущиеся на первый взгляд естественными, неизбежными, неустранимыми, вечными аспекты нашей жизни, то уже вряд ли сможем согласиться с тем, что они недосягаемы для человеческого действия, в том числе и нашего собственного. Социологическое мышление само по себе, можно сказать, по праву обладает собственной силой, именно антизакрепляющей силой. Оно возвращает